Читать книгу - "Манон или Жизнь - Ксения Букша"

– Ричи! – говорит редактор. – Это будет для тебя такой experience. Подумать только, ты пишешь о рекламе третий год, но до сих пор не поучаствовал ни в одной рекламной кампании. Ты на обложке – это сразу шесть-семь брэндов кряду.

– О, – говорю, – это только если в верхней одежде и с пачкой йогурта в руках.

– Ха, ха. И ты же любишь рекламу как таковую.

– Да, – говорю, – я обожаю рекламу как таковую. Разумеется, хорошую рекламу.

– Жан-Мари Бэрримор, – говорит редактор таинственно, – сказал еще вот что: «Я слежу за этим парнем. За полтора года он ошибся в своих прогнозах всего пару раз». Ты понравился ему, понимаешь? Ты ему, сукин сын, понравился… Кстати, у тебя есть девушка на примете?

И тут я случайно нажимаю на кнопку «отправить». Сообщение для Вике Рольф выдувает в эфир. Страх сжимает мне горло.

– Есть, – говорю я.

* * *

Ты же знаешь, Вике, фондовые рынки со временем только растут. Вот так, гм, и любовь моя: она лишь растет и растет с годами. Вложив всего тысячу евро, через двадцать пять лет вы получите очень-очень много евро, – так круги расходятся по глади пруда. Никаких налогов. Только не продавайте. Держите.

Ты же знаешь, Вике, эту аналогию из мира финансов, ты же с легкостью можешь придумать, чем и как оправдать мою зависимость, которая иссушает меня даже в самые что ни на есть дождливые дни.

Ты же знаешь, Вике, почему теперь вокруг меня все зыбко слоится, почему все так забавно вертится, почему правое и левое меняются местами.

«А что же ты делал, – спросите вы, – чтоб справиться с самим собой?»

О, ну что ж, сначала я работал круглые сутки, но это не помогало мне забыть тебя.

Потом я ездил по свету, но ты вытатуирована на обратной стороне моих век, несмываемая, ты встаешь у меня перед глазами всякий раз, как я ложусь спать.

Потом я запил горькую, но много выпить не смог. Горько.

Тогда я попробовал вкалывать себе всякую дрянь в вены, но мое начальство не смогло допустить гибели столь ценного сотрудника. Четыре месяца успело разбухнуть до лун на моих глазах, когда я неподвижно лежал носом кверху, а в мозг мне было вставлено два электрода.

Они засунули мне в рот блестящую ложечку, посветили в глаза фонариком. Мое отражение почти не изменилось, особенно то, что в лужах.

Но чтобы я забыл тебя, Вике, мне надо было сделать фронтальную лоботомию, а лучше вообще удалить мозг.

Ты же знаешь, Вике, что я скорее умру еще девятьсот девяносто девять раз, чем забуду тебя.

Следующая станция – последняя, стоим долго, белый слепящий свет, женщины сжимают коленки. Осторожно, двери закрываются. Но они не закрываются. Стоим. Тишина.

Поезд набирает ход, в тоннель, разгоняемся, мили и мили, миллимили топота по тоннелю, медленнее, медленнее, и под жуткий скрежет мы останавливаемся.

Стоим. Стоим. Свет начинает гаснуть. Стоим под толщей земли.

Наконец, скрипя и вздыхая, поезд трогается в путь.

Вылетаем на станцию, залитую неоном.

Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны.

А иногда мне кажется, что я уже никогда не стану прежним. Мне все не верится, все кажется, что кругом какая-то аберрация, что где-то кроется подвох, что мир не отбрасывает тени, не отражается в зеркале, что какая-нибудь деталь со временем выдаст себя. Мое восприятие искажено. Заштриховано, зачернено по углам химическим карандашом. Стоит закрыть глаза – из углов лезут утомительные виньетки, разрастаются травы, кислотные кривые прочерчиваются сквозь мой мозг, крошат нейроны, в носу вечный запах гари.

* * *

– Ну вот, отлично! – радуется за меня редактор. – С ней и поедешь!

– А что надо будет делать?

– Пара с доходом выше среднего садится на любезно предоставленный «мерседес» S-класса и отправляется в четырехдневную поездку по городам Европы. Четыреста пар со всей Европы. В Милане вас встречает Джорджио Армани, и Кристина Агилера поет свою песню «Hallo», специально сочиненную к этому случаю. Правда, здорово? Там будет вроде как конкурс, – говорит редактор, – но ты получишь «мерседес» в любом случае, вне конкурса, понимаешь?

Дан-дан-дан. Вам пришло сообщение.

Страх мгновенно заполняет мир, пузырится в голове, полнится, растекается, пульсирует, как будто кто-то впрыскивает мне в кровь тошнотворную заразу.

Застывшими, мокрыми, холодными пальцами я соскребаю со стола мобильник и смотрю на экран.

– Ричи, что с тобой? Водички принести? Ричи! Эй! Ричи!

в серо-белом ярком небе, мерцающем, как экран компьютера, на воде барашки, солнце из-за тучи и из-за башни выходит с другой стороны

жаркое небо – самолеты белыми бороздами, раскочегаривается вечер над крышами, жжет, палит, мне страшно

во всю ширь шпарит закат, светом неверным и безумным, все безошибочно желтит своим текстовыделителем

я лежу на полу, потолок черный, окно нараспашку, в него лезет удушливая жара, мне льют на лицо холодную воду и говорят что-то на незнакомом языке, что-то спрашивают у меня, что они говорят

* * *

Час спустя я уже внизу.

Бреду через вестибюль и выхожу на улицу.

Меня мутит, по периферии зрения плавает успокоительный зеленоватый туман. Все вокруг тяжелое, устойчивое, сам же я – легкий, меня почти не существует.

В руках у меня новый номер нашего журнала – белый, в розовую клейкую полосочку, теплый, он живее меня.

Я иду по набережной. Передвигаюсь медленно.

Солнце скрылось, машин убавилось, жара спала.

Прохожу мимо старого блошиного рынка. Старики торгуют ржавыми ключами и ржавыми замками. Рядом в стороне грустные парочки в зеленоватом тумане пьют яблочный сидр; река спокойная-спокойная.

Гляжу на мутные окна заводов, слышу, как шумят старые пыльные тополя.

Поворачиваю налево, прохожу через гулкую, увешанную проводами подворотню. Подворотня ведет не во двор, а на жаркую, пыльную, кривую улочку между двух глухих заборов. Сухие перекрученные тополя осыпают пухом разломанный асфальт. При звуках отверзаемых ржавых ворот с колючей проволокой наверху у меня еле заметно екает сердце.

Там, за воротами тянутся беспредельные квадратные километры заброшенных цехов с мутными черными стеклами, недостроенных бетонных бараков, куч ржавого металлолома, зарослей крапивы и лопухов, припудренных пылью. Сразу за проходной, на самом краю этих джунглей из битого стекла и бетонной крошки, стоит бетонная коробка, в которой первые пять рядов окон такие же мутные и черные, а верхний ряд белеет стеклопакетами. По стенам висят гроздья проводов, намотанных на гнутые железки, площадка перед зданием утоптана, как деревенская улица в разгаре июля, посреди двора валяется колесо.