Читать книгу - "Беатриче и Вергилий - Янн Мартел"

Через пару дней, в послеобеденное затишье в шоколаднице, Генри вернулся к рассказу, уделив внимание всему сюжету, а не только местам, выделенным читателем. В истории имелась странная нестыковка: один ключевой вопрос завис, так и не решенный. Двойственность Юлиана, сострадательного, но жестокого, выглядела органичной для человеческой природы. Например, став разбойником, он действует жестко, но в рамках морали. Так, «он оказывал помощь поочередно — то французскому дофину, то английскому королю, то иерусалимским храмовникам, то парфянскому сюрене, то абиссинскому негусу, то калькуттскому императору». Подразумевалось, что все эти властители заслужили его содействие, и потому он вынужден расправиться с их многочисленными врагами. Оправданность кровопролития подтверждалась на той же странице: «Он освобождал народы и отворял темницы королевам, заключенным в башнях. Не кто иной, как он, убил Медиоланского змия и дракона из Обербир-баха». Тут все ясно: те, кто угнетает народы и заточает королев в темницы, мерзок не менее Медиоланского змия. В данном случае жестокость Юлиана руководствовалась нравственным компасом, и он шел по пути наименьшего зла: если уж убивать, то тех, кто заслуживает порицания — «скандинавов, покрытых рыбьей чешуей… негров с круглыми щитами из бегемотовой кожи… троглодитов… антропофагов», — нежели дофинов, королей и иерусалимских храмовников. В жестокие времена разумно пользоваться нравственным компасом. Именно тогда он необходим.

Однажды Юлиан застает в своей постели спящих мужчину и женщину; не ведая, что это его родители, которых приютила супруга, он, приняв их за жену и ее любовника, убивает прелюбодеев, но потом осознает всю чудовищность содеянного. Юлиана гложет раскаяние. Его нравственный компас сбит.

В конце рассказа сей путеводный прибор выправляется. Юлиан привечает обезображенного прокаженного, замерзшего и голодного, не только предоставляя еду и кров, но и по-христиански согревая его теплом своего обнаженного тела, когда ложится сверху, приникая «уста к устам, грудью на грудь». Прокаженный оказывается Иисусом Христом. Господь возносится на небеса, забирая с собой спасенного Юлиана, что знаменует собой победу — забрызганный кровью нравственный компас указывает точно на север. Флобер сопоставляет два виденья мира — историческое и религиозное — и присобачивает расхожий синонимичный финал: счастливый конец, спасенный грешник. В свете традиционной агиографии все разумно.

Но сюда не вписывается убийство животных. В рамках новеллы оно не получает никакого разрешения и с религиозной точки зрения зависает в непонятной пустоте. Наслаждение Юлиана от мук уничтожаемых зверей, описанное гораздо подробнее, чем убийства людей, лишь косвенно связано с его проклятием и спасением. Отшельником наш герой стал после убийства родителей, а искупление даровано ему за то, что он раскрыл свое сердце перед божественным прокаженным. Чудовищность устроенной им бойни отражена лишь в проклятии оленя. Умышленное истребление животных, о котором Спаситель ни словом не обмолвился, выглядит бессмысленной оргией. Иисус и Юлиан возносятся в вечность, а на притихшей Земле подсыхает кровь бессчетного числа убиенных зверей. Подобный финал знаменует примирение между Богом и грешником, но не гасит гнева за неотмщенных животных. Благодаря этому гневу новелла Флобера запоминалась, но вместе с тем оставляла тяжелый осадок.

Генри в последний раз пролистав страницы, вновь отметив, как старательно читатель выделил все убийства животных — от церковной мышки до эдемских тварей. Что также обескураживало.

В конверте была не только новелла. Еще одна пачка листов, схваченных скрепкой. Похоже, это был кусок пьесы без названия и фамилии автора. Генри смекнул, что сие драматургическое творение вышло из-под перачитателя-черкуна, и его охватила апатия. Конверт с новеллой и пьесой он сунул под низ почтовой кипы. В подсобке шоколадницы его ждала новая партия какао, которую требовалось рассортировать.

Однако недели через две-три, по мере разборки читательской почты, конверт вновь оказался сверху. Как-то вечером Генри отправился на репетицию. Постановки любительского театра проходили в бывшей оранжерее, где некогда с размахом велось садоводческое дело, отсюда и название труппы — «Оранжерейные лицедеи». Стараниями мецената театр обзавелся хорошо оснащенной сценой и удобными креслами, сменившими стеллажи с цветочными горшками. Заповедь бизнеса «Местоположение — ключ к успеху» вполне применима к искусству и жизни вообще: мы процветаем или увядаем в зависимости от того, насколько благоприятна окружающая среда. Теплица, переделанная в храм искусства, стала потрясающей театральной оправой, позволив со сцены лицезреть мир (если прозаичнее, то из ласкового тепла поглядывать на зябкую улицу). Сидя в зале, Генри наблюдал за партнерами, рвавшими страсть в клочки, и тут ему пришло в голову, что сейчас самое время ознакомиться с драматургическими попытками любителя Флобера. Он достал листки и стал читать.

Вергилий и Беатриче сидят под деревом. Тупо смотрят перед собой. Тишина.

Вергилий: Все отдал бы за грушу. Беатриче: За грушу? Вергилий: Да. Спелую и сочную.

Пауза.

Беатриче: Я никогда не пробовала грушу. Вергилий: Что?

Беатриче: По правде, я ее даже не видела.

Вергилий: Как так? Это же обычный фрукт.

Беатриче: Родители вечно ели яблоки и морковь. Наверное, не любили груши.

Вергилий: Они же вкусные! Наверняка тут где-нибудь растет груша (озирается).

Беатриче: Опиши ее. Какая она?

Вергилий(усаживаетсяудобнее): Попробую. Значит, так… Начать с того, что у груши необычная форма. Круглая и полная в основании, кверху она сужается.

Беатриче: Как бутылочная тыква.

Вергилий: Тыква? Знаешь тыкву и не знаешь грушу? Удивительно, что нам известно и что неведомо. Однако груша меньше тыквы, и форма ее глазу приятнее. Груша сужается постепенно, ее нижняя половина плавно переходит в верхнюю. Понимаешь?

Беатриче: Кажется, да.

Вергилий: Начнем с нижней половины. Вообрази круглый полный плод.

Беатриче: Как яблоко?

Вергилий: Не совсем. Если мысленным взором окинуть яблоко, заметишь, что талия этого плода расположена в его самой широкой части — в середине или верхней трети, не правда ли?

Беатриче: Верно. У груши не так?