Читать книгу - "Брачные узы - Давид Фогель"

Когда только-только начинает брезжить рассвет, клопы уже не имеют власти над человеком, рассуждал Гордвайль. К тому же ведь завтра можно поспать до десяти, а то и до полудня. Скамейка, на которой он сидел, была уже вся мокрая от росы, чуть погодя Гордвайль встал с нее и продолжил путь. Часы на здании отеля «Метрополь» показывали без четверти час. Пока он дойдет до дому, пока ляжет, будет уже точно два. В такой час опасность уже не столь велика! И все-таки завтра надо будет поговорить со старухой об уборке. Ведь если ничего не предпринять, теперь, с началом летних месяцев, жить станет просто невозможно. Но как повлиять на хозяйку, которая вечно уверяет, что в ее доме и полклопа не сыщешь? Сильнейшее омерзение охватило Гордвайля при воспоминании о продавленном диване, который в этот миг представился ему кишащим отвратительными насекомыми. Нет, завтра же она должна произвести уборку!

Проходя по мосту, он бросил взгляд вниз, на темную воду, и вспомнил, как кто-то говорил ему: купание в холодной воде перед сном — вернейшее средство от этой напасти. Так он и сделает! И тут же подумал, что ночью вода пугает больше, чем днем, именно в это время, ночью то есть, она словно бы манит, будит в человеке желание броситься в нее… Соображение это тотчас показалось ему неумным, и он приписал его усталости, которую теперь уже явственно ощущал. И сразу же мысли его странным образом перескочили на Лоти. Сейчас ему не давала покоя одна внешняя деталь: он не мог точно вспомнить, была ли она сегодня обута в обычные свои туфли или в плетеные летние сандалии, которые купила несколько недель назад. Такие плетеные сандалии неудобны, думал Гордвайль. Стоит только попасть под проливной дождь, и они в один миг промокнут насквозь… А ночью это совсем неприятно… Поинтересуйся она его мнением, он никогда бы не посоветовал ей покупать такие дырявые сандалии. И все же, что ни говори, главное — это нервы…

Склонив голову и устремив взор долу, Гордвайль плелся по Пратерштрассе, почти задевая за стены домов, и не заметил идущей навстречу девицы, пока та не преградила ему путь. Гордвайль испуганно поднял глаза и вгляделся в порочное, кричаще накрашенное лицо под красной шляпкой. Всегдашний его ужас перед женщинами такого рода вихрем поднялся в нем, и он инстинктивно отпрянул, уступая ей дорогу. Однако девица, по всей видимости, неправильно истолковала его движение, решив, что просто не приглянулась ему. «Красавчик, ты будешь в восторге», — стала убеждать она его с болезненно просительной интонацией. Ей известны все способы любви, а если он останется недоволен, она не возьмет с него ни гроша. Гостиница совсем близко, в трех шагах отсюда. Она поднесла руку к его лицу и погладила по щеке. Гордвайль почувствовал, что задыхается от омерзительного запаха дешевой косметики. Он стряхнул ее руку и сказал, что сейчас, к сожалению, не сможет. Очень устал, а завтра ему вставать спозаранок, да к тому же и денег у него не хватит. Он сказал это с величайшей простотой и очень серьезно и заключил: сейчас, во всяком случае, это никак для него невозможно. Может быть, как-нибудь в другой раз. Если же она нуждается в деньгах, то вот, пожалуйста, у него есть два шиллинга, он охотно одолжит ей. Девица обиделась и отказалась. Она не просит подаяния, она работает за деньги! Так-то, господин доктор! Пусть держит при себе свои два шиллинга, она в них не нуждается. Еще и своих два может добавить, так что у него будет четыре для ровного счета. А вот сигаретой мог бы угостить ее, если у него есть. Гордвайль вынул сигарету и дал ей прикурить. Затем почему-то протянул ей руку, сказал «до свидания» и удалился быстрыми шагами, унося в душе неприятный осадок. Чувство отвращения неудержимо поднималось в нем, и он страшно разозлился на самого себя из-за этого. Все они лишь несчастные создания, уговаривал он себя, и омерзение его просто неуместно! Но уговоры не помогли. Впервые в жизни он обменялся парой слов с женщиной такого рода. Прежде, когда проститутка пыталась остановить его, он только бормотал что-то невнятное и ускорял шаги. Или вообще обходил их далеко стороной, завидев издалека. Со времен его юности в нем сохранился неясный, безотчетный страх перед ними. Разумеется, ни одна из них не возбуждала в нем и тени желания. В его газах они как бы и не принадлежали к женскому полу. Хотя он и не раз принимал решение пойти на контакт с кем-нибудь из них, ибо его отношение к этим женщинам почему-то казалось ему не мужским, по-мальчишески болезненным, к тому же он верил, что, будучи писателем, должен познать все закоулки жизни, так или иначе, всякий раз, когда ему представлялась возможность воплотить в жизнь свое решение, он находил предлог уклониться.

Войдя в комнату, Гордвайль затеплил керосиновую лампу с закопченным в самом узком месте стеклом. В ночном безмолвии комната казалась непривычно пустой. Покрутившись несколько минут, Гордвайль стал стелить себе на диване. Ему и в голову не приходило лечь на кровати, хотя там, наверное, было чище. В каком-то смысле он был человеком привычки и поскольку уже приучил себя спать на диване, то и не думал перейти спать на кровать. Да и не стоило суетиться ради нескольких дней. И диван привык уже к его телу, выгнувшись по его очертаниям и словно превратившись в слепок с него, и, когда сонливость или усталость одолевали Гордвайля вдали от дома, именно этот диван представал перед его внутренним взором как предел желаний. Однако в летнее время он затаивал в сердце некую злобу на него, как если бы тот шел на преднамеренное предательство, заключая союз с клопами, заклятыми врагами и ненавистниками Гордвайля.

Вымывшись до пояса, Гордвайль по своему обыкновению приготовил себе на стуле курительные принадлежности, положил и свечу, на всякий пожарный, и пошел затушить керосиновую лампу. Уже пробило два пополуночи, к его полному удовлетворению. Да, теперь уже точно опасность миновала! Через час начнет светать! Для большей уверенности он распахнул настежь оба окна (ночи несмотря ни на что были прохладными), вернулся и инстинктивно лег на диван со всей возможной осторожностью, как человек, опасающийся нарушить чей-либо сон. В тот же миг он вспомнил, что забыл проверить простыни. Не пожалев усилий, он встал и внимательно осмотрел их при свете свечи, не обнаружив ничего подозрительного. С чувством полной безопасности он снова лег и задул свечу. В каждом члене чувствовалась усталость, как после крепкой попойки. Он испытывал потребность в сне и намеревался спать долго и с наслаждением. И все-таки полежал еще немного не засыпая, затаив дыхание, как в засаде. Нет! Ничего не было! На этот раз ему-таки удалось обставить их на повороте, подумал он злорадно. Сознание его все больше погружалось в дрему, одна за другой уносились вдаль последние мысли, как пчелы из окуренного дымом улья. И вдруг он почувствовал резкий укол в правой икре, пронизавший как электрическим током все его затуманенное дремой тело, и сразу после него еще один, в лодыжке все той же правой ноги, и третий — уже в левой икре. Гордвайль содрогнулся всем телом, как будто его хватил удар. Задергал обеими ногами под одеялом, сразу проснувшись и преисполнившись яростью неизвестно на кого. Тотчас перед ним всплыл образ старухи-хозяйки, и ярость оказалась направленной на нее, словно это она кусала его. Он снова вытянул ноги, лежа без движения и поджидая. Ничего. Может, просто нервы пошаливают, подумал он в полусне, — вполне возможно. Ибо опасное время уже миновало!.. Он был уже готов снова заснуть, как что-то упало ему сверху на кончик носа, прикоснувшись легко и незаметно, словно маленькая хлебная крошка. Можно было объяснить это свербежом какой-то точки на коже, происходившим откуда-то изнутри, без всякой внешней причины. Однако Гордвайль сразу же почувствовал со стороны щеки легкую щекотку, как если бы его пощекотали волоском, и уловил дурной, проникающий повсюду омерзительный запах, тот особый запах, который уже так давно был ему знаком. Ага, один уже десантировался с потолка прямо на кончик носа! Вот она, их повадка! Мгновение он еще оставался без движения, думая застать клопа врасплох и схватить. Но тот уже полз у него по шее, по плечу, скоро-скоро, словно спасаясь бегством. С превеликой осторожностью Гордвайль стал подводить руку, чтобы схватить его, и в тот же миг почувствовал несколько укусов одновременно в разных местах: на груди, на голенях, на спине, на икрах, как будто клоп-десантник, совершив прыжок, подал своей солдатне команду одновременно начать штурм врага со всех возможных направлений. Гордвайль в бешенстве вскочил с дивана, разбитый в пух и прах. Зажег свечу и стал искать на простыне, откинул подушку и пошарил рукой под ней — ничего! Переложил одеяло на кровать и вернулся искать, держа свечу в руке. И вот наконец обнаружил одного здорового, неподвижно лежащего в изголовье дивана и прикидывающегося мертвым. Гордвайль не поверил ему. Так ты меня и провел! Осторожно поставил свечу на стул, зажег спичку и хотел дотронуться до него ее головкой — тот побежал и изо всех сил стал удирать под диван по свисающей вниз простыне. «А-га, — громко сказал Гордвайль. — На этот раз тебе не скрыться! Сейчас ты попался мне в руки!» И убил его спичкой, удовлетворив жажду мести, смешанную с невыразимым отвращением. Ярость его поутихла. Он снял ночную рубашку и решил вытряхнуть ее в окно. Так же он поступил и с одеялом и простыней и постелил себе заново. Но несмотря ни на что колебался, ложиться ли снова. Часы показывали полтретьего. Гордвайль зажег сигарету и минут пять прохаживался по комнате голый. Наконец устал. Должен же прийти конец этой напасти! Улегся и настроился заснуть. Сейчас, как видно, затишье, подумал он, вроде соглашения о прекращении огня. На легкий укус, обозначившийся в области одной из выпрямленных его коленок, не захотел обращать внимания. Нужно только сдержаться и стерпеть эту боль, постаравшись заснуть, и тогда наконец покой. Но доброе это намерение не принесло пользы. Боль сделалась острейшей, непереносимой. В тот же миг началась новая атака укусов, сразу по всему телу, как будто он весь был погружен в массу этих грязных гадов. Гордвайль снова ретировался с дивана и кинулся к окну. Он был в полном отчаянии. Странным образом ему вдруг захотелось заорать во весь голос, перебудить весь дом, чтобы пришли к нему на помощь. Свечу он больше не зажигал. Что толку! Уставший, он стоял возле окна, немного дрожа от ночной свежести и переживаний, страшась дивана там, в другом конце комнаты, боясь даже думать о нем, полный омерзения. На секунду мелькнула мысль постелить себе прямо здесь, на полу рядом с окном, но он тут же отказался от нее. Кто поручится, что здесь их не будет? Нет спасения! Он обречен простоять здесь до рассвета. А завтра — горе ей, если она не уберется в комнате!