Читать книгу - "Рассекающий поле - Владимир Козлов"

Вот она, последняя бетонная кибитка остановки. За нею заканчивается асфальт и начинается грунтовая дорога. Она шла прямо, насколько хватало глаз. Просека была вырублена с некоторым запасом. Справа от меня стояла стена старых высоких берез с молодым еловым подлеском. А слева – темный хвойный бор. Вообще-то леса в этих местах смешанные, но значит это лишь то, что увидеть здесь можно всякое.

Я прошел по дороге метров тридцать и решил, что пора заходить. Вошел, как в собор. Сделал несколько шагов по мягкому еловому насту и остановился, чтобы прислушаться к атмосфере.

Слух. Тебе кажется, что ты никогда не пользовался своим слухом. В городе он совершенно не нужен – шум его выключает: достаточно глаз. А здесь достаточно слуха. Но у тебя еще есть и глаза. И вместе этого очень много. Когда вокруг тихо, ты не имеешь права что-либо пропустить, потому что, возможно, это единственное, что здесь будет, и ты больше не встретишь этого, пропустив.

Гнилое дерево. Большое черное гнилое дерево. Если сильно ступить на черную ребристую кору, она может треснуть, изнутри вывалится труха, в которой зашевелятся белые толстые свернувшиеся личинки. Говорят, некоторые рыбаки ловят на них рыбу. Но личинки такие большие, что трудно себе представить рыбу, которую можно на них поймать. Ближе к земле в кору впился гриб-паразит. Даже не впился, а вырос со временем, которое прошло с тех пор, когда дерево упало. Его очень трудно оторвать, его можно сбить ногой, и он отломится вместе с куском коры. Гриб – толстый и плотный, как сама древесина, – можно заваривать. Отвар получается горьким, но лечит почки. В лесу много таких грибов, они помогают умирать умирающим деревьям. Я срезал гриб ножом. Чтобы рассмотреть дома поближе, очистить от мусора его еле пушистую поверхность, а потом положить на полку, помня о том, что всегда могу сварить его и вылечить больные почки друга. Блажь, конечно.

Я нагибал ветви распустившегося влажного орешника и думал, что я сам отсюда – из этого тенистого, не видного снаружи мира, внутри которого горизонт на расстоянии вытянутой руки. Обозримый мир здесь очень мал и тесен. Отодвигая ветку, ты должен быть готов ко всему, за нею – неизведанное: куст крапивы, поваленное дерево, большой белый гриб, зверь или тихо стоящий человек с ножом. Я помню дедов подзатыльник после того, как повысил голос в лесу. Это не степь – здесь кричать нельзя. Неведомое совсем рядом – за веткой, за стволом.

Я увидел просвет – и шагнул в него. Это была дорога, знакомая дорога. Я огляделся и удивился – потому что вышел на ту же самую дорогу метрах в пятидесяти вправо. Это в то время, как собирался я крюк давать влево. Я вошел в лес снова – и пошел влево под более острым углом.

На самом деле ничего особенного я тогда не думал. Думать – это целая работа: что подумал сначала, а что потом, а что из этого следует?.. Да, внутренние монологи случаются: когда идешь и аж губы шевелятся – до того интересно следить за развитием своей мысли, и говоришь в такие моменты, будто пишешь. Но есть и другие – когда немота и только какие-то вспышки. Озарения. Или вовсе мелодия. И что-то открылось и разлилось уже в сознании, но что именно – дай бог понять. Дай бог успевать понимать, что происходит хотя бы в тебе.

Эти десять дней в пути я впитывал, как губка, и, вернувшись, чувствовал, что некоторое время я вообще могу не жить. Потому что было ощущение, что я нажил себе что-то впрок. Но что? Я не был способен даже рассказывать о том, что видел, – потому что не знал, что рассказывать. Ходил среди людей, стараясь носить не самое многозначительное выражение лица. Но слух на самом деле был весь повернут туда, вовнутрь. А там было как-то по-другому. И мне хотелось выразить это различие. Чуть позже вот даже побрил голову. Мне самому не очень помогло – только внимание на себя обратил. В первый день обучения одна высокомерная однокурсница даже спросила, что со мной. Этого еще не хватало. Мне-то хотелось, скорее, стереть свой образ как несоответствующий действительности, а получился новый. Я, например, до того момента даже не задумывался о том, что голову бреют скинхеды. Но, поймав на себе несколько настороженных взглядов, понял, что внешность моя стала заметно агрессивнее. И еще дальше от образа художника.

А к концу сентября – в совсем уже другой эпохе – я сел писать. Потому что жизнь взяла быстрый темп – и стало страшно, что у меня так и не будет времени узнать, что со мной было, казалось бы, совсем недавно, но теперь уже – так давно. И писал – как будто тянул за ниточки, беспорядочно торчащие из клубка, чтобы посмотреть, что же за мысль, что за опыт можно за них вытянуть.

Так вот, я чувствовал, что я – отсюда. Стало сладко и тоскливо на душе. Это было новое ощущение. Я научился жить на горячем продуваемом юге, но тот мир совсем не задевал вот этого сумеречного леса внутри меня. Лес как будто просто стоял и ждал. Ждал, когда я перестану подстраиваться под всевозможные предлагаемые мне обстоятельства, когда я хоть сколько-нибудь внимания уделю своей собственной природе. Природе леса, чья глубокая флегма сопровождала меня всегда.

В лесу своя интрига: никогда не знаешь, кто из него выйдет. Что за зверь явится на зов. И какой бы ни вышел, ты-то точно знаешь, что ты – не зверь. Потому что ты – лес. Неисчерпаемая бездна, не знающая самое себя. Но не пустота, а шумящие деревья, ветвистые мелодии, среди которых мне всегда хорошо, среди которых я в безопасности, недосягаемый даже для нечаянной агрессии. Можно войти в лес – и ничего не увидеть, никого не встретить. Но как только другой входит в мой лес, я вижу его. Я вижу, как он себя ведет, с каким выражением лица ступает на наст, слышу его дыхание, не говоря уже о голосе. Если мне понравится, если я сочту возможным, могу выйти к нему. Вот так встреча! А могу не выйти – и он никогда не узнает о моем существовании, о том, что эти места – обитаемы, что он был в моих владениях и в моей власти. Но как только он задаст правильный вопрос – я сам уже буду в его. Сложный-сложный мир становится очень простым, когда задан правильный вопрос. Только безумцы не мечтают об этой простоте. Мне бывает одиноко в своей сложности.

И все-таки узнавание было для меня странно, я не сразу понял почему. Для этого надо было осознать то, к чему я мысленно давно привык, настолько, что перестал замечать. Например то, что уже давно и основательно считал себя новым человеком. Да, время от времени появляются новые люди. Я нов уже потому, что в ребячестве перенес все болезни, от которых до конца жизни будут мучиться мои бедные родители. Я первое существо, полностью сформированное условиями, которые для всех предыдущих поколений останутся новыми до конца их жизни. А меня уже не убила гиперинфляция и нищета. Я уже никогда не смогу так полюбить еду, чтобы быть способным сожалеть о ее отсутствии. Я уже умею терпеть. Я умею терпеть и при этом долго и тяжело работать. Мне уже не на что жаловаться. Мне ни от кого не надо никаких услуг, советов, помощи и одолжений. Более того, я расту и с каждым днем становлюсь сильнее.

И тут этот лес, это узнавание. Как будто внутри моей привычной исторической миссии, связанной с опытом первопроходца, обнаружилось ядрышко невообразимой древности. Всего лишь ядрышко. Возможно, я сам его изобретаю, инстинктивно пытаясь вцепиться в старый мир. У старых людей за это отвечали корни генеалогических дерев. И я сейчас изо всех сил пытался выпустить эти корни из самого себя. И это ядрышко древности – оно и есть едва ли не единственное семя, обнаруженный желудь, который может дать побеги. Просто у меня больше ничего нет.