Читать книгу - "Мудрецы и поэты - Александр Мелихов"

В последний раз мы славно с ним побеседовали, когда я кончил второй из моих первых курсов. Я тогда носился с Булгаковым – только что произошло явление народу «Мастера и Маргариты». Дядя Миша охотно подхватил мои восторги:

– Маяковский ушел с «Дней Турбиных» и сказал потом о Булгакове, что не видел булгаковского хвоста и поэтому не знает, крокодил он или ящерица, – все это вместо простого признания, что еще не успел прочесть «М. и М.».

Но не думай, что я на него за это сержусь, он все-таки славный был человек, неравнодушный, хотя бы к косности. Ну и представь, имел ты мечты, замыслы – а занимаешься эпатированием провинциальных философов, – вот чего я боюсь до смерти, любой такой роли – от Мефистофеля до Дон Кихота или Гамлета, – только делами можно спастись от пошлости, а слова без дел почти всегда пошлость!

– Нда… Маяковский – конечно… – почтительно мычу я, соображая, как мне ответить.

– Но все же не Пушкин.

– Нда… Пушкин – конечно…

– Маяковский говорил: попробуйте прочесть про пушкинский разочарованный лорнет донецким шахтерам. – Кольцо, таким образом, замкнулось.

Вот к этому-то дяде Мише я и обратился. Я действовал наверняка: гад, мол, этот Наполеон. Как! Один из величайших в истории… замечательная память, удивительная работоспособность, Аркольский мост… Пушкин о нем… Лермонтов о нем… «отец седых дружин, любимый сын молвы»… Сам Гегель… Да, расстрелял арнаутов, но это был единственный выход. Да, уничтожил завоевания революции, но спас от бездны анархии. «А войны?» – «Прогрессивные».

И т. д., и т. п.

Я тщательно накручиваю на ус. Оказывается, мой мальчик для порки успел нахватать порядочно рекомендаций и от людей довольно почтенных. Правда, о многих из них я до этого не слыхал. Но, может, каждый из них тоже пропагандировал в Наполеоне кого-то своего?

Наконец, мне пришлось признать: да, это действительно великий человек. Нну… разумеется… до некоторой степени… однако есть и серьезные возражения. Герцен, например, писал, что все созданное бонапартизмом развеялось как обман и мечта; убивать людей, чтобы занять умы в стране, заменить идеи общественного прогресса каким-то бредом кровавой славы и бесконечной любовью к ордену Почетного легиона. Оказалось, что многие, тоже весьма солидные, люди считали его дипломатические дарования просто выдающейся бессовестностью. Если, конечно, не держать двух различных языков для называния поступков простых людей и исторических деятелей. И пошло, и поехало.

Шел по египетским пескам наравне с солдатами – но кто их вначале туда завел? И бросил. Заботился о солдатах? – как свинарь о своих свиньях. Создал великую армию – но для кого? Знаешь ли, что сказал Робеспьер: армия – опасная для свободы предосторожность, военный дух изолирует солдат от граждан, ставя качества солдата выше качеств гражданина. Это именно о нем, именно он разделял то, что нельзя разделять, – солдата и гражданина, он все сводил к честолюбию. Ленинизм учит, что отношение пролетариата к армии зависит от того, орудием каких классов и какой политики служит данная армия.

Дядя Миша, как боеприпасы, выдергивал с полок толстые книги. Призраки Великой революции поднялись за его спиной. Я ушел домой с синим томом «Избранных произведений Наполеона № 1». Это было, возможно, самое основательное изучение в моей жизни. Вероятно, я еще надеялся, что мой теоретический рост поможет служебному. Я внимательнейшим образом вчитывался в такие захватывающие вещи: «Правый фланг Лапуапа наблюдал за фортом и горою Фарон, центр господствовал над шоссе из Ла-Валетты, а левый фланг наблюдал за высотами мыса Брен. Карто своим левым флангом обложил форт Поме, центром – редуты Руж и Блан, правым флангом – форт Мальбоске. Его резерв занял Олиуль, один отряд находился в Сифуре. Карто восстановил также батареи Сен-Назер и Бандоль».

Проявленное мною терпение могло сравниться разве что с выдержкой самого Наполеона в Египетском походе. Особенно внимательно вчитывался я в его защиты от попреков и в сами, стало быть, попреки, заодно осваивая отчеканивающий слог его прокламаций. Я пересказывал все это у Валерки, консультировался с дядей Мишей, снова и снова пересказывал – и даже Генка меня слушал, хотя и как бы рассеянно. Но я торжествовал больше за успех Мысли, чем за себя.

И каждый усваивал свое.

Все это постепенно повлияло и на ход боевых операций, особенно на разговорное их оформление. Многократно репетируя, мы достигли значительной бойкости.

– Солдаты! Дни, потерянные для славы, потеряны и для вашего счастья. Итак, двинемся вперед – еще остались враги, которых надо победить, лавры, которые надо пожать, оскорбления, за которые надо отомстить!

– Как, снова жертвы! – вмешиваюсь я. Я стараюсь выражаться мрачно, сжато и энергично. Валерка властен и высокомерен.

– Если бы эта история обошлась мне в восемьдесят тысяч человек, – пренебрежительно бросает он через плечо, – я бы не начал ее. Но мне потребуется не больше двенадцати тысяч, а это пустяки, – и страшно, и восхитительно.

– Я был в войсках – люди утомлены…

– Мои солдаты предпочитают славу теплой постели!

– Республиканцы требуют мира – столько славы несовместимо со свободой!

– А… эти болтуны… – Валерка с торжествующим презрением усмехается мне в лицо.

– Но страна измучена войной! Селения разорены!

– Мы повысим содержание армии, придадим ей блеска. Мой народ не променяет славу на чечевичную похлебку… вареной картошки. Он предпочтет голодать, но видеть нас – свою честь – в достойном ее блеске.

– Наш маршрут проходит через враждебные области…

– Ах вот как! Разбойничьи вылазки и нападения на наших солдат? Неужели вы думаете, что я не имею власти заставить уважать солдат первого народа в мире!

– Но мы – солдаты свободы и должны уважать чужую свободу!

– Так вы скупы на вражескую кровь?

– Расправы с населением возбудят его гнев.

– Этот сброд? Только кнут! Они разбегутся при первом же залпе. Предавать огню без всякой жалости! Что за важность, если это необходимо для моих замыслов!

Легионы выступают. Мы с Валеркой, властно хмурясь, избегаем смотреть друг на друга. Я всматриваюсь в волнуемый сиреневой дымкой горизонт, Валерка, по-наполеоновски скрестив руки на цыплячьей груди, мрачно уставился себе под ноги, в колючую щебенчатую землю. Он не может не признать, что участие Бонапарта в нашей игре чрезвычайно украсило ее, но он недоволен, что это не обошлось без меня. Вместе с тем он желал бы, чтобы я был раздавлен как-нибудь более убедительно, повержен в прах. Однако я нужен ему. Конечно, я влезаю с возражениями, но я же придумываю и возражения на возражения. Я тоже злюсь на него почти уже в открытую: гад какой все-таки! Видали его – «необходимо для его замыслов!».

Внезапно Валерка возвращает одну из колонн, которая только-только залегла.

– Солдаты! Я недоволен вами. Вы не выказали ни дисциплины, ни выдержки, ни храбрости. Вы дали согнать себя с позиций, где горстка храбрецов могла бы удерживать целую армию. Вы больше не солдаты моей великой армии! Я казню каждого десятого!