Читать книгу - "Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл"

По истечении двух недель я возвратился в Париж, один, хоть и снова в вагоне первого класса — об этом позаботился предусмотрительный Герман. Увы, избавить меня от головной боли, которой был нансеновский паспорт, он не мог. Весь путь я проделал, погружаясь в трясину горя, уверенный, что мне остается только одно. И на следующий после возвращения день написал Герману тщательно продуманное письмо, в котором говорилось, что родители его были замечательно гостеприимны, что собак я никогда не забуду, что замок прекрасен, что он был со мной любящим, добрым, безупречным, однако, к моему невыразимому словами сожалению, больше я его видеть не хочу.

Два дня спустя Герман постучал в мою дверь.

— Ты зря потратил время, — сказал я ему. — Я принял решение. Будь добр, отнесись к нему с уважением.

Он улыбнулся. Чудесные глаза его ни на миг не отрывались от моих.

— Для чего же и нужно время, как не для того, чтобы его тратить? Вопрос только в том — как? Да и в любом случае, я прекрасно понимаю, что решение принял не ты. Я, быть может, и провинциал, однако провел в Париже достаточно времени и уже разобрался, что здесь к чему. Я решительным образом не желаю пасовать перед каким-то пакостным восточным цветком. Конечно, это бич Божий и я нисколько тебя не виню. Я даже Кокто не виню.

Он всего лишь один из многих рабов этого бедствия. Так или иначе, я навел кое-какие справки. В Мёдоне есть больница, которая готова принять тебя хоть сейчас, — если, конечно, ты согласишься поехать туда со мной.

Он говорил с таким спокойствием и твердостью, что все мои внутренние бастионы рухнули и я заплакал. Герман обнял меня, я обнял его, оба мы, стоя на лестничной площадке, заревели в голос, прерываясь лишь для того, чтобы похохотать, и я увидел, как консьержка высунула на поднятый нами шум голову из своей двери и тут же втянула обратно.

— Скажи, что ты согласен, — попросил он по прошествии нескольких минут.

— Да. Да, конечно, вне всяких сомнений. Поедем сейчас же, тут и думать нечего.

— Внизу, — сказал Герман, — нас ждет такси.

Я уложил чемоданчик, мы спустились на улицу. Как и обещал Герман, у тротуара нас поджидало «такси Марне». За рулем его сидел не Олег Данченко.

Все страшные рассказы Кокто о его лечении оказались правдивыми. Запоры, понос, бессонница, ночные кошмары, холодный пот. Слабительные, клизмы, электрические ванны. Врачи были бесчувственными скотами, медицинские сестры — грубыми мерзавками, санитары — садистами… и каждому и каждой из них я бесконечно благодарен. Мне выпали на долю и другие тяжкие испытания — пять месяцев австрийской тюрьмы, к примеру, — боюсь, впереди меня ждут еще и худшие, однако благоволение и милосердие Божии, которые я познал в той больнице, помогли и помогут мне претерпеть все. И даже нынешний мой презренный страх не внушает мне ни тени сомнения в этом.

Я провел в лечебнице восемь недель. Посетители в нее не допускались, однако почту я получал. От мамы я, по очевидным причинам, происходившее скрыл, но Герману сказал, что тайны из моего лечения делать не следует.

Его послания — очаровательные короткие записки, иногда сопровождавшиеся забавными рисунками, — я получал по два, а то и по три раза на дню, а помимо него поддерживал постоянную переписку с моим двоюродным братом Никой и американцем Алленом Таннером. Последний понимал, что с Челитиевым ему вскоре придется расстаться, но продолжал — по привычке, я полагаю, — сообщать мне обо всем, что происходило в жизни его любовника, как о событиях из ряда вон выходящих: Павлик пишет сцены из жизни цирка; Павлик вновь открывает для себя секреты фуксина; Павлик читает Горапполона и перечитывает «Каббалу»; Павлик не забыл сказанное Кокто на его последней выставке: «Это не живопись, а составление головоломок». Мне все это было не интересно.