Читать книгу - "Безумие - Елена Крюкова"

Так глупо и весело махали друг другу руками.

Сур улыбнулся. Засунул руку в карман.

– Анна Ивановна! Чайку не хотите!

– Ах, ах! И что ж вы орете-то так, Сергей Васильич! Чай, я слышу. Мне все слыхать. Не орите так-то, больных, я чай, разбудите! И тогда нам с вами… – Палец к губам прижала. – Ох, ох… плохо придется…

– Плохо! Согласен!

Вышел в коридор, сам к нянечке подошел. По плечу погладил.

– Давайте щеточку, давайте. Маленький роздых. Целая ночь впереди. Еще наубираетесь. Давайте-ка ко мне. У меня, правда, только чай и печенье.

– И то хлеб.

Старушка аккуратно поставила щетку к стене. Подтащила к щетке ведро. Переваливаясь уточкой, шла за Суром, и впрямь утенок за селезнем. Вошли. Сур допил свой чай, сполоснул стакан и вскипятил чаю Анне Ивановне.

– Пейте. Что смотрите! Я не клоун, рожу не сострою. – Тут же состроил дикую рожу, и нянечка мелко, дробно захохотала, и живот ее трясся, и грудь тряслась. – Пейте быстро, пока горячий! Вот и закуска!

Пододвинул к ней ближе тарелку с тремя печеньями. Жалко, все пирожки Любы врачи днем умяли. Старуха осторожно, как хрустальную, взяла печенину в опухшие артрозные пальцы. Закусила беззубой челюстью; довольно шамкала, во рту размачивая.

– Вот спасибо, вот спасибо, и правда горяченький…

И опять эта влага. Зачем она в глазах.

Сур встал к нянечке спиной и отвернулся к окну. Слезы сами текли. И аминазин не помогал.

* * *

Этого больного привезли на рассвете. Доктор Сур осмотрел, сухо выронил на бегу: суицид банальный, – и дальше бежал, не оглядываясь, только белая шапочка на затылке тряслась. Сегодня день такой выдался – сумасшедший. Наш Сур резвее коня побежал, шептали санитары, ну точно тяжелый груз нам сегодня забросили.

Наш Сур побежал, повторяла и нянечка Анна Ивановна сухими сморщенными, чуть ли не замшелыми губами, глядя долгим взглядом вслед врачу, и сухарь ее лица жалобно ломался. Ей всегда всех больных было жалко. Особенно здесь, в психушке.

Когда ее спрашивали: как оно на пенсии-то, Анна Ивановна? – она горделиво улыбалась беззубыми деснами: я работаю в сумасшедшем доме.

Тишина прерывалась яркими вспышками солнечных пятен. Пятна кричали. Солнце вопило. Потом солнце улыбалось и засыпало. Оживала тряпка. Тряпка, поганая и лохматая, старая проститутка, униженно ползала по полу, по длинным доскам: когда-то в лесу, на ветру, под снегами, росли и качались корабельные сосны, и надо бы из них ладить корабль, а вот сладили полы в психиатричке.

Положили – и густо, тремя слоями, накрасили красной масляной краской.

Краска высохла и стала коричневой, черной кровью.

Мыть удобно. Ходить страшно.

На этом черном масляном льду скользили врачи в модельной обувке, балансировали, балагуря, санитары, волоча смирительные рубахи, подворачивали бутылочные ножки в ажурных колготках медсестры и беспощадно падали больные. Одному больному казалось: это озеро замерзло, а он пришел на рыбалку, позабыл дома снасти, пальцы коченеют, ветер северный, и он сам сейчас околеет – без коньяка во фляге, без жениного бутерброда, без горячего чая в битом китайском термосе.

И Анна Ивановна бедному дурачку, что ежился в зимнюю ночь на льду закованного в броню смерти лесного озерка, сердобольно приносила бутерброд с копченой колбаской, и спелую хурму, и томатный сок, и втихаря, чтобы Сур не заругался, кормила его из рук, как голодного зверя: лучше жены, добрее дочери, бережней и ласковее матери.

По возрасту Анна Ивановна всем тут в матери годилась, а то и в бабушки. Молодым санитарам западло было подрабатывать мытьем полов: не царское это дело, женское! На все буйное отделение городской психбольницы № 1 – три санитарки: две молодухи, одна старуха. Старуху все время уволить хотели. Да Сур не давал. Он к ней благоволил. Говорил как мурлыкал: «Анна Ивановна, дорогая, как вы сегодня прекрасно выглядите. Как розочка». Она не замечала иронии, не верила насмешке; неуклюже кокетничая, заправляла седые космы под туго стянутый на затылке белый платок.

Когда она пришла сюда работать, она не помнила: так давно, что ей лень было вспоминать. Вымыв полы, она садилась в коридоре на кожаную длинную кушетку, вынимала из необъятного кармана халата вязанье, и стучали друг об дружку спицы, и тяжело, с присвистом и хрипом, дышала вязальщица. Застарелая астма, в другом кармане всегда с собой ингалятор: начнет задыхаться – сунет ко рту спасительную трубочку.

Тогда, давно, она еще не была старухой, а больным и врачам казалось – Анна Ивановна была старухой всегда. Каталась по коридорам и палатам румяным помятым колобком. Ведро носила легко, чуть ли не на мизинце. На швабре играла, как на арфе. Не страшась, садилась на койку к буйному, что опасно дергался, связанный по рукам и ногам, подпрыгивал, гремя панцирной сеткой на весь этаж, трогала крепкие завязки на черной, до пят несчастному, пыточной рубахе, ладонями вытирала у него со щек и висков вонючий пот и приговаривала: «Ах ты милый, ах ты хороший, не печалься, все пройдет, пройдет и это!»

Все пройдет. Пройдет и это.

А может, ничего и никогда не пройдет.

Его привезли на рассвете, и диагноз был у него простой и жуткий – попытка самоубийства, и понятно, что она не удалась. Положили его в двенадцатой палате для буйных – мест в спокойных палатах не было ни одного. Завалены телами иди дровами? На дворе трава, на траве дрова. Не руби дрова на траве…

Он хотел зарубить себя топором. Рубанул по шее. Неудачный он оказался сам себе палач. Рубил дрова на зиму. Заказал машину дров, привезли хорошие, березовые. Пять тысяч заплатил: дешево, по знакомству. Кто его довел до ручки? Что толкнуло ближе к последней крови? Горькая любовь? Предательство? Долги?

Никто не знал. Сестры шептались: у него недавно умерла мать, а больше никого у него и нет, один живет.

Больница – вид тюрьмы, привозят – и за решетку кроватной спинки, в карцер бокса или в следственный изолятор перенаселенной палаты, где буйные тоскливо кричат и тонко плачут, кусают санитаров за ляжки и пальцы. Чтобы буйные не расцарапывали себе лица, санитары привязывают им руки к ножкам койки, заливают подушечки пальцев клеем: на всех смирительных рубах не хватает.

Женщина вопила, железно-сгорбленная; с натугой наружу выходил голос; волосы свешивались до полу. Положили сюда, к мужикам – в женских палатах мест нет. Мужчина катал голову по серой плоской подушке с черным тараканом казенной печати, бормотал жалобно: «Пустите! Пустите! Я больше не буду! Никогда не буду!» Анна Ивановна деловито совала швабру под кровати. Там бегали настоящие тараканы. А потом они, голодные, ощупывая усами тела, вещи и ткани, нет ли где съестного, не завалялись ли где, в тумбочках и под подушками, крошки и кусочки, уставали ползать в видимом мире и заползали людям в раскроенные криками головы.

Мальчишка крепко вжимал посинелые пальцы в голые плечи. Почему на нем не было рубашки? Или халата? Или больничной полосатой пижамы? Никто не знал. Сидел на краю койки, голый по пояс, дрожал и вонзал грязные ногти в плечи, в ключицы. Стучал зубами. Потом вскидывался и невнятно вскрикивал: