Читать книгу - "Таежная вечерня - Александр Пешков"

Женька схватил ее за руку:

– Сейчас сижу, слышу стук: «Кто?» – «Откройте, милиция!» Входит участковый: «Вы подозреваетесь в противозаконном хранении наркотиков. Лучше сдайте их добровольно!» Я ему, мол, ищите. И вот он тут все перевернул, а я показывал…

– Нашли? – Ольга брезгливо отдернула руку.

– Нет. Он мне говорит потом: «Хотите раскумариться?» – «Конечно, хочу!» – «Мы знаем, что хозяин дома прячет наркотики. Укажите где, и мы дадим вам уколоться».

– И ты, конечно, не сказал! – проговорила Ольга с издевкой.

– Нет.

– У тебя глюки, Женя!

Ольга опустилась в старое кресло, не снимая куртки. Склонила голову, жидко завесив лицо длинными золотистыми волосами. Чтобы не видеть этого идиота! Она бы и не пошла сюда, если б не знала, что сегодня Женьке принесут соломку.

Ломило виски, ныли кости.

В доме что-то упало, наверно, продолжается обыск. Она подняла взгляд на стену с эскизами в серо-малиновых тонах. У Женьки есть давний пунктик: поставить в театре пантомимы, где его держат рабочим сцены, пьесу «Кайф». Он сам рисовал декорации. Над сценой будет подвешен гигантский паук с фосфорическими лапами. Под ним – огромная мясорубка. В нее ссыпаются коробочки мака, внутри которых сидят наркоманы. Паук крутит лапой ручку, а из отверстий вываливается человеческий фарш – обнаженные тела. (Это теперь модно.) Тела сплетаются в овальный клубок, образуя собой живую модель человеческого мозга. Затем, по замыслу Женьки, в глубине сцены возникает шприц и огонь внутри его. Игла вонзается в мозг, и тот распадается на отдельные извилины. Каждая будет символизировать поведение наркуши. До употребления – нетерпеливый зуд, маета, присядка с поносом. Состояние после укола в одном из вариантов: на стадионе играют в регби безголовые игроки, а вместо мяча – единственная голова.

Женька оправдывает свой «кайф» творчеством. Он верит, что сможет бросить колоться сам и помочь в этом другим. Вообще, многие наркуши пытаются что-то писать, рисовать, сочинять. Чувствуют, что в искусстве есть главное, чего нет у них, – духовное здоровье. А еще люди искусства терпеливее прочих относятся к наркушам. В театре режиссер даже придумал Женьке «левую» должность: определять цвет мелодии для спектакля, используя его больное воображение.

Кости уже не просто ныли, а трещали от боли, будто в них завелись черви.

3

В окно тихо поскреблись. Ольга вскочила из кресла. Не отдергивая драпировки, произнесла:

– Рассказывайте!

– Оля, – ответили, – вы дома?

Это «обезьяны» принесли соломку. Ольга ухватила за рукав выскочившего Женьку и сунула ему в ладонь несколько таблеток:

– Я сама впущу.

Прикинув вес мешка, она отдала его Женьке. «Обезьяны» – это молодняк. Они просочились по одному и сразу заполнили дом своей глупой энергией и трусливым ожиданием. Сквозь пелену боли в глазах невозможно было определить их число. Пляшущие человечки Шерлока! Они принесли полмешка сухих маковых коробочек и купили на вечер право казаться равными. Наконец «обязьяны» скучковались на диване, взмолившемся всеми своими облезлыми пружинами. Их бы ремнем драть! Они еще не знают, что такое ломота. И тычут вены швейными иголками – дорожки кровенят, чтобы косить под старых наркуш. Еще потом рукава закатывают! Но придет время, как для нее, в длинные залезут…

Впереди – их вожак, долговязый Юрик, обаятельный наглец. Ему лишь семнадцать лет, а его ищут по городу матерые спекулянты-южане. Он «продал» им финский автоприцеп-фургон. Привел внаглую через открытые ворота в автохозяйство, показал фургон, сиротливо стоящий под открытым небом, взял хороший задаток и пообещал, что вечером выгонит прицеп за ворота… Правда, вскоре Юрик спрятался в Дубки. Эта психушка для молодежи – школа повышения квалификации. Теперь он вышел и колется, где только может, чтобы сбить дебильную заторможенность после лекарств.

– Два дня лежал в карантине, в палате социально опасных! – грузит Юрик свою стаю. Его тихий нудный голос держит больную голову в напряжении больше, чем самый сильный ор. – Прикиньте, на окнах решетки, дверь железная, за нею санитар, такая вот репа! В сортир по расписанию, через два часа и в сопровождении. В палате двадцать идиотов, кто мычит, кто онанирует или на голову мочится. Лечебно-воспитательный прессинг! Я уже биться начал… Перевели в палату к наркушам. Бахчисарайский сарай! Тетрадь рецептов исписал.

Ольге хотелось крикнуть, чтоб он выкинул тетрадь, пока не отравился. Потому что секреты приготовления никто по-настоящему не открывает. Но сил не хватило, и она лишь зло прошептала:

– Юрик, а вообще зачем ты колешься?

– Расслабон!

– Мыка, для этого интеллект еще нужен…

В костях черви высасывали мозг. Невозможно было поднять рук. А в голове всплыла палата в Дубках. Медсестра, брезгливо втыкающая капельницу в развороченные вены. Белые плечи халатов, цепкие пальцы, запах таблеток, раздавленных грязными ботинками. Приступы ломки слабеют, но становятся непредсказуемыми. Изматывает постоянное тупое ожидание, будто проглотила пилюлю в железной оболочке. Главное в психушке – чтобы не свихнуться – не противостоять ее ритмам. Вернее, аритмии. Не нужно постоянно осмысливать горящую лампочку в палате, застарелый тошнотворный дух, приторно-марганцовый, какой бывает в доме с покойником. Не вглядываться в одутловатые лица, застуженные ладони и высохшие ляжки бездомных женщин. Они здесь в почете: где помыть, принести-вынести. За это им свидания, хозяйственные прогулки. Они же передают с воли «кайф».

Три месяца уколы, таблетки, цветные лица: хитрые красные у пьяниц, суетливые белые – у наркуш и голубые с развернутым взглядом внутрь темного черепа – у безумных. Иногда чувствуешь, что в голове у тебя завели какую-то пружину. Становится невыносимо страшно: шаг или день до того, как она сработает? От крика в палате, от гипноза тоскливых похмельных глаз или просто от угасания твоего живого чувства, которое постоянно расходуется в общении с безумными, как искра аккумулятора в угасшем моторе.

Чувство безысходности в больнице толкало к игле. Кололись и глотали на круг, иначе ты стукач. Порошок получали в варенье, в тюбике зубной пасты. Или готовили раствор прямо в палате. Одни отвлекали санитарок, другие кипятили на свече аптечный пузырек, обхватив серебрянкой от сигарет и вставив иглу, чтобы не лопнул. Потом, уколотые, ложились на кровати и в полубреду рассказывали свои глюки. «У-у, девки, – начинал кто-нибудь, – сейчас главврач мне встретился, колпак снял, а у него черви шевелятся вместо волос!» Смеялись, хлюпая губами, будто проколотым мячом. А Ольга чаще всего, видела на небе несколько белых крыс…

4

Ольга встала и пошла на кухню. Вода в кастрюльке уже выпарилась, и на дне поблескивала ириска опиума. В помойном ведре плавали отваренные маковые головки. Значит, вторяков не будет. Самонадеянный гад! В среде наркоманов их с Женькой союз был непонятен. В этом кругу дружат, пока есть зелье, да и то стараются добавить втихушку. Им завидовали и даже боялись.