Читать книгу - "Вернуть Онегина - Александр Солин"

Так устроено, что в погоне за Красотой, чья суть еще туманней, чем творчество, они доверяются суждениям Моды – «обманчивой красоты», как определял ее в самом начале пути Платон – вздорной, капризной и шумной особы, рангом не ниже олимпийского. Тем, кто с ней в ладу, живется легко и удобно. А если она вдобавок благосклонно прислушивается к тому, что они шепчут ей на ухо, их положение делается прочным и обеспеченным. Тем же, кто не может на нее влиять, остается лишь удивляться ее причудливым предпочтениям, с какими она выбирает законодателей себя самой. Но еще удивительней ее неразборчивость.

Взять, к примеру, ту же литературу: посмотрите, во что в угоду моде превратилась в двадцатом веке эта уважаемая, корсетно-кринолиновая дама. А вышло вот что: сначала ее опоили опиумом символизма, а затем уложили в холодное прокрустово ложе психоанализа, после чего она, что называется, пошла по рукам. Вступая в сомнительную и скоротечную связь с модными взглядами на себя, она нарожала им целый выводок «измов». Нет, нет, конечно, были среди них весьма достойные, стильные и запоминающиеся союзы, но кончилось тем, что она сошлась с бездушным структурализмом, и тот сделал ее бесплодной. Время открытий осталось позади, человек исчерпал себя до дна и теперь изрекает давно изреченные глаголы. Писатель из божьего наперсника превратился в директора кукольного театра, наступила эпоха эпигонов, эссеистов и публицистов. Литература-мать сильно сдала, зато вовсю шалят ее бойкие дети.

Недоверчивых и несогласных приглашаем полистать иллюстрированную эволюцию человеческого духа, какой является история моды, следующая, как известно, параллельно литературным и прочим художественным вкусам. Пункт отправления – канун двадцатого века. Одежда читающих слоев общества при всех ее различиях, по сути, чинна, чопорна и основательна. Попеременно припадая то к французскому, то к английскому источнику, она стоит на страже общественной нравственности – от грациозных каблучков до самого горла.

Пункт прибытия – наши дни. Между пунктами – буйство технического прогресса, разрушительный цинизм двух мировых войн и трех мирных прокладок. Когда-то единое и неделимое тело моды рассыпалось на фрагменты модных домов, каждый из которых гонит свою волну, отчего от их причудливого сложения рябит в глазах. Мода стала подобна сумасшедшему хирургу, ампутирующему и вновь пришивающему полы, подолы, рукава, штанины, волосы и нравы. Одежду разъяли на множество готовых частей, и теперь каждый может составить из них тот наряд, какой считает нужным. Доступен любой образ – от ангела до дьявола, и каждый сам себе законодатель и критик.

«А есть ли в наши дни истинная литература?» – возможно, спросите вы, и я вам, возможно, отвечу, если вы поясните, что это такое. А пока вы размышляете, мы с Аллой Сергеевной, глядя на жителей городка, скажем так: «Не идеи, а деньги, не стиль, а стильный хаос – вот литература… ах, простите! – одежда нашего времени. Но подобно высокой моде есть высокая литература, и у нее высокая температура. У всех прочих джинсов, футболок и маечек – тридцать шесть и шесть».

Вы спросите – к чему это все? А к тому что люди в Премиа-де-Мар в отличие от летней Москвы одевались с удручающим однообразием. Причиной ли тому влажная жара или всеобщий уговор, но фантазия большинства местных жителей не шла дальше футболок, шортов, джинсов, свободных юбок, плоской обуви и черных очков. Сама Алла Сергеевна поначалу носила легкие, нарядные, соответствующие ее приподнятому настроению платья, пока не поняла, что все же практичней следовать не моде, а погоде. Кроме того, шорты и футболка как нельзя лучше подходили материнским заботам: прижать потного малыша к потному телу или держать его, ерзающего, на мнущихся коленях, или присесть перед ним, не боясь, что шелковый подол соскользнет по гладким ногам ниже, чем следует. И вообще – дайте отдохнуть от утомительного совершенства: муж любит ее и такой!

В-третьих, море. Вернее, в первую очередь море. Точнее: море и только море – ничего, кроме моря! После мужа и сына, разумеется. Как же давно она не купалась – так давно, что отяжелевшей памятью не нащупать дна! Неужели же со времен Колюни, неужели?!

На море она летела впервые, встречи с ним ждала с волнением, и когда самолет, заходя на посадку, вторгся в его окаймленные золотой тесьмой пределы, она успела разглядеть сквозь сизое марево дня лишь белые морщины на его зеленовато-голубом плоском лице. А когда они, пересев в поджидавший их автомобиль, вырвались из каменных объятий Барселоны, и сквозь редеющие прибрежные постройки замелькали серебристые проблески, которые вдруг слились в широкую сияющую полосу, она зачарованно выдохнула: «Море…».

Приехав на место, они поспешили к воде, и там, на берегу безбрежной стихии она, ласкаемая аптечным дыханием бриза и поедаемая хищным солнцем, взволнованно разглядывала волнистое лазурное полотно, по которому катились прозрачные, гулко-шипящие строчки: «мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…», «предвижу все: вас оскорбит печальной тайны объясненье…», «теперь, я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать…». Насмотревшись и надышавшись, она с восторгом погрузилась в солоновато-живительную прохладу и уже не выбиралась оттуда до конца отпуска.

Их орхидейный сверкающий рай располагался напротив так называемого общественного парка, едва тянувшего по нашим меркам на звание сквера и представлявшего собой неширокую, короткую, огороженную ажурной решеткой и вымощенную плиткой прибрежную полосу с редкими, как и посетители, пальмами, не заслонявшими близкого моря. Подобным же образом обстояло дело со словом «вилла», в лестном фонетическом родстве с которым состояло ее имя и чьи патрицианские корни взрастили в ней санаторно-кипарисовый, многоэтажный образ. На самом же деле их так называемая вилла едва годилась во флигеля их трехэтажному подмосковному дому. Иными словами, размашистые московские понятия никак поначалу не вмещались в местные пространства и объемы. Так человека, привыкшего к ширине взрослых железнодорожных путей, озадачивает детская узкоколейка, в которой, пока к ней не привыкнуть, видится нечто игрушечное. И пусть то же самое она испытывала, возвращаясь из Москвы к себе в провинцию, все же разница была весьма существенная: заграница в представлении никогда не бывавшего там русского человека выглядит чем-то недоступно-величественно-назидательным, а потому, приложенная к родным просторам, внезапно обнаруживает свой местечковый масштаб. Ну как тут не порадоваться за родную страну, отхватившую впрок полмира и оберегающую в ожидании лучших времен свои полупустые пространства!

Впрочем, их кукольное гнездышко ей безумно нравилось. Хороши были низкие, прохладные, защищенные от солнца ресницами персиан комнаты, их тесноватый уют – муж и сын, когда хочется их поцеловать, всегда под рукой: чем не идеал семейной идиллии! Нравилась широкая низкая кровать – испытательный полигон их новой техники, когда она, распаленная солнцем, возбужденная греховной первородной свежестью морской воды и впитавшая босыми ступнями обжигающую страсть испанской земли, теряла голову от сияющего зова обольстительной звездной бездны. Подталкиваемая туда невидимыми ночными колдунами, она падала и возвращалась, падала и возвращалась, а потом засыпала, обессиленная, голая и жаркая, а проснувшись, радовалась ленивой неге утренних пробуждений, когда руки сами тянутся навстречу друг другу, чтобы замкнуть искрящуюся цепь эволюции.