Читать книгу - "Соучастник - Дердь Конрад"

В клубе интеллигенции провинциального города ты выступаешь с докладом, от которого веет вольнодумством. Функционеры тоже не хотят выглядеть отсталыми, но они, слушая тебя, явно смущены, словно ты рассказываешь порнографические истории; а речь идет всего лишь о налоговой системе. Местному специалисту подобной непринужденности не простили бы. После доклада — ужин со столпами провинциального общества, хитрыми, в галстуках и с двойным подбородком; от государственной выпивки раскрываются души, ты развлекаешь компанию забавными историями, сам слушаешь, вы хлопаете друг друга по плечам, уже на этой неделе будут переведены средства на исследование новой темы, будет ЭВМ и типография, председатель с гордостью будет поминать в газетах свой научный стиль руководства. Они сами в общем-то знают, что режим, хоть и беден, пускает на ветер слишком много средств; будь мы более самостоятельными, всего бы у нас было больше. Их партнеры и так возмущаются из-за дурацких ограничений, вводимых правительством, сверху — они показывают в потолок — сыплются по телефону хамские окрики; когда приезжает в командировку начальство, его тут закармливают до посинения. Свое дело делать они научились, умение ладить с людьми тоже есть, от насилия их воротит, хочется руководить вверенным контингентом по-отечески, но они опасаются, что тогда к ним будут относиться с презрением; не будь это так рискованно, они хотели бы быть популярнее, ведь своему городу они желают только добра, и пусть он будет таким же благонадежно посредственным, как они сами. Слишком много решений они нагребли под себя; они до позднего вечера торчат в своих пыльных учреждениях; они жалуются, что в этом своевольном городе слишком много людей, которые только глотку драть любят, потому и ходит столько злобных слухов об их скромном достатке, казенная квартира, машина, поездки, летний отдых, другие живут не хуже, только ответственности у них куда меньше. Уставшие, сидят они на охоте в засаде, кто-то из их круга допустил растрату, они пытаются выручить своего, не получается, тогда договариваются, куда его деть, нельзя же совсем опускать руки, они ведь свой авторитет защищают, а заодно и за человечком присматривают. Если какой-то начальник не намного умнее тех, кем он командует, значит, надо поговорить, обсудить, придумать что-то, чтобы он все-таки мог и дальше командовать. Они слушают речи, пишут речи, произносят речи, которые хороши, когда в них ничего нет; учатся спать с открытыми глазами; счастье еще, если жена не слишком разговорчива. Щупают свой округляющийся животик, жалобы на сердце, на кровообращение, у того, у другого недавно были похороны в семье, эх, не надо бы столько пить и курить. Они нервны и раздражительны, то сверху, то снизу обиды, на которые сразу не ответишь. Куда лучше бы копаться в своем саду, подвязывать виноград, но власть тоже приятна, им не кажется, что ее слишком много, скорее кажется, что не хватает. Они интереснее, чем механизм, которому они служат; но интереснее не намного.

Приятные во всех отношениях сотрудницы, которые преданы общественным наукам душой и телом и с гордостью рассказывают о своей работе подругам; они благоговейно разрабатывают свои мелкие темы, ты пропахиваешь представленный текст и рекомендуешь для публикации в журнале, где ты — член редколлегии, там уже знают, что эту статейку нужно тактично проталкивать. Ученицы твои в дочерних филиалах головного института немного роскошнее, чем принято, обставляют предоставленный в рассрочку этаж многоквартирного дома. Одна из них, желая без помех обсудить с тобой какой-нибудь методологический вопрос, войдя, закрывает двойную дверь гостиной на ключ. На следующий день ты между делом говоришь председателю горсовета, что у такой-то твоей сотрудницы не очень с жильем; он обещает взять вопрос на заметку. В ходе полевых работ — небольшая лодочная прогулка, верховая поездка, вечеринки, жаркое из сома в ресторане под деревьями, ты снисходительно посмеиваешься, слушая истории об ограниченности местного руководства, ты мог бы рассказать кое-что и похлеще; будь у них ума больше, разве оставались бы они госслужащими? Один из них после твоей лекции настучал на тебя в ЦК, ты неопределенно хмыкаешь, под твоими просвещенными покровителями как раз качаются кресла. Правда, А. нынче силен, потому что Б. как раз ослабел, но все-таки он сбавил темп, потому что рядом, как-то совсем незаметно, вырвался вперед Е.; нынче ведь все имеет символический смысл: открытие памятника, выставка, тихие переговоры в Москве или в Риме с итальянскими коммунистами. А. теперь стоит выше тебя; было время, когда ты стоял выше него; отцы-основатели, вы не забываете друг о друге; он немного сожалеет, что ты скатился в политике так низко, но завидует, что ты достиг чего-то в науке; к обильному мясному блюду власти так бы кстати пришлось вино авторского успеха.

29

Мы не были дилетантами в содержательном времяпрепровождении. Мы столько жаловались на свой плачевный удел; но, даже если представлялась возможность уехать, все равно оставались. Нравится мне эта восточноевропейская живучесть: нет такого переплета, нет такого отчаянного тупика, в котором мы не могли бы найти себя, приспособиться. В отношении свободного времени я — магнат; в институте достаточно показываться по понедельникам и четвергам, кофе, водка, соленые и циничные истории; как бы я мало ни сделал, меня все равно не выгонят, а то, что я все-таки делаю, я делаю исключительно под настроение: по утрам, когда возвращаешься из бассейна, ей-богу, так приятно немного напрячь серое вещество. Долгие телефонные разговоры, блуждание в лабиринте любовей; все кафе по утрам переполнены парочками до такой степени, что в них воздух искрится; нам хватает времени прогуляться в лесок с новым романом в руке, и вырезать вертел для сала на каком-нибудь из необитаемых островков на Дунае, и посидеть задумчиво, держась за руки, в тишине и сумраке барочной церкви, и пить красное вино под ореховыми деревьями в окраинном ресторанчике. Под смогом официальных словопрений ласково и сочно зеленеет параллельная культура.

Люди тут равняются на нас, дворян от интеллигенции, нас ставят в пример; наши обиды — обиды нации. В мирном деловитом жужжании своих ульев мы все время имеем в виду друг друга; тот, кто уцелеет, становится живой реликвией: пора бы уже тереть уголки глаз на его похоронах. То, что пишут газеты, неправ да, даже если понимать это наоборот; но, если через завесы цензуры протиснется правдивая книжка, мы шуршим, шепчемся, подолгу рассуждаем о ней. Звонок приятелю, и с бутылкой вина под мышкой мы заскакиваем друг к другу, конфиденциальные сведения, объяснения, почему мир таков, жизненные принципы, разговоры до рассвета, главным образом о том, как выбраться из тисков государственной культуры, из которых, конечно, выбраться невозможно. Нам хочется быть честными и порядочными, но некоторый успех в обществе тоже был бы нелишним, ну, и стипендия в Калифорнию.

Интимность этой жизни, жизни с расщепленным сознанием — это для нас целый мир; мы горько и упоенно наслаждаемся тем, от чего так страдаем. Мы много пьем, стучим по столу кулаком, признаемся друг другу в любви, ссоримся, орем друг на друга. Мы хвастаемся объемом — в талии — своей души; это точно, мы — волки, мы — люди взрослые; рядом с нами наши западные друзья — ягнята и желторотые гимназистики. Что такое социализм, они постигают своими статьями; не то что мы — даже язвой желудка. Написав несколько книжек, они увидели в социализме царство небесное; написав еще несколько — преисподнюю. Они не понимали его ни тогда, когда посещали генсеков, ни тогда, когда — диссидентов. Делали козлов отпущения из Сталина, Маркса, Гегеля, хотя нет здесь никакого греха, есть лишь рок и история: землю под нами тряхнуло, на нас рухнул потолок, а мы лишь пытаемся выбраться из-под развалин.