Читать книгу - "Медленные челюсти демократии - Максим Кантор"

Ненавидели Зиновьева за собственную бездарность.

В годы гласности все обзавелись хоть крошечным, но убеждением, хоть чахлым, но талантом, раздули интеллектуальных лягушек до размеров волов, вот уже и тот — мыслитель, и этот — сочинитель. Сколько критических перьев заострилось на рубеже веков — и тот непримирим, и этот. И тот — остроумен, а этот — так и еще остроумнее. Появились бесконечные критики и критикессы, кураторы, политобозреватели, культурологи, культуртрегеры и просветители. Но ведь каких же усилий это стоило! Надо промыливаться в редакции, надо дружить с нужными людьми, надо выпивать со спонсорами, сидеть на бессмысленных конференциях — тема «Тех-же-щей-да-пожиже-влей-2», и это ведь надо делать постоянно. Надо звать в гости коллег, общаться с единомышленниками, надо острить в ежевечерней колонке — ах, поверьте, это тяжелейшая работа! И добавьте: сказать-то совершенно нечего. Ну совсем-совсем нечего. А язвить надо! А миссия грозного остроумца как же? И гвоздили друг друга и неудачливых менеджеров среднего звена, пинали мертвых большевиков, рассказывали, давясь хихиканьем, что у Маркса были чирьи на заднице, а Ленин был сифилитиком. Описывали свое тоскливое детство и бесталанную юность, описывали с горькой обидой на несостоявшуюся утопию — а настоящего не хотели видеть: ну не гэбье же обличать, захватившее нефтяные месторождения. Мы про очевидное и страшное не говорим, нам бы неопасную шутку для очередной колонки придумать.

Небольшого роста человек без особой натуги был гением, ему скандальная слава давалась до обидного легко: сел мужик к столу — и написал тридцать книг, и при этом он не старался никому понравиться. За это его действительно очень не любили.

За то, что в его присутствии — был виден собственный обидный размер. За то, что радом со стройным Зиновьевым бросалось в глаза интеллигентное откормленное брюхо, рядом с его прямым путем — было заметно, как много и мелко они, служилые борзописцы, виляли. Его ненавидели за то, что сами хотели, чтобы их называли борцами и мыслителями — но ведь они были трусами и соглашателями, а про это нестерпимо помнить каждый день! Да сколько же можно прошлым в нос тыкать! Ну да, писал передовицы за Забелина (Загладина, Квасова, Фролова, Слюнькова, Федосеева)! И что с того?! Нестерпимо знать и помнить, что ты вел себя как шавка, что ты всегда был трусом и жадиной, всегда дрожал за свою шкуру — нет, это требуется раз и навсегда забыть! Мы нынче смелее Зиновьева! Мы покажем, мы еще сделаем! Теорию придумаем! Кого надо обличим! И кого же стали критиковать освобожденные интеллигенты? Ворюг, приватизировавших страну? Чекистов, захвативших власть? Капиталистов, бомбящих колонии? Нет, совсем даже не их — с ними как раз смирились, даже подачки от них стали получать. У интеллигентов образовался главный враг — неблагодарный цивилизации Зиновьев.

И мотивы ненависти понятны: это инстинктивная родовая ненависть. Если один оттолкнул руку с подачками — так ведь начальство может вовсе прекратить выдачу. Вдруг они там, наверху, решат, что мы все их руку отталкиваем? О, только не это!

Зиновьеву пеняли за его непримиримость, грубость, неадекватность. Асоциальное, короче говоря, поведение.

Российский либерал, откормленный на фантах, отъевший брюхо на подачках и премиях, не мог простить человека, который мог иметь дармовые харчи в изобилии — и не взял, отказался от харчей. Базовые понятия свободолюбивых людей оказались попраны этой неблагодарностью. «Как же так?! — с искренней болью восклицал один либеральный хомяк, — ведь они его позвали, приютили на Западе, дали возможность высказываться, печатали его, накормили его, а он?!». Поведение человека, не чувствующего благодарности за кормушку, нарушает все мыслимые представления либерального хомяка. Интеллигент — существо служивое, и когда российское начальство кормить его уже не смогло, интеллигент выбрал себе новое начальство — западное. А служить начальству следует честно, без лести преданно. Выезжающий за рубеж и горько костерящий свою историю интеллигент и помыслить не может о том, чтобы грант не отработать.

Зиновьев оказался в одиночестве в девяностые по той же причине, по какой остался один в семидесятые: всегда говорил вопреки толпе. Александр Зиновьев сформулировал — в который раз за историю русской литературы, но ведь лишним не будет напомнить — простые принципы писательства. Толпа не бывает права, даже если это прогрессивная толпа. Следует отстаивать разум, даже если всем кажется это занятие неразумным. Какую бы форму ни приняло зло, следует встать у зла на пути.

Многим такая последовательность в поведении мешает. Казалось бы, все читали Шварца, а вот поди ты — после смерти дракона нуждаются не в Ланцелоте, а в президенте вольного города.

Образованщина 70-х называла Зиновьева выскочкой — а любой из них, трусов, знал, что так же рядили их коллеги о Чернышевском, сосланном в Вилюйск. Либеральная чернь 90-х объявляла его сумасшедшим, хотя любой проходил в школе историю Чаадаева, объявленного сумасшедшим по той же причине — разногласий с общественным мнением. Демократические фундаменталисты 2000-х отлучали его от демократии, хотя знали о прецеденте отлучения от церкви великого моралиста — Толстого.

Зиновьев был диссидентом дважды: выступил против социалистического строя, потом — против того, что пришло ему на смену. Критиковал Россию, потом — Запад. Те, кто вчера юлил, искал подачек начальства — сегодня увидели себя более прогрессивными, чем Александр Александрович. Никто не сказал себе, что если в его жилах и бегает одна капля храбрости, то лишь оттого, что существует Зиновьев — человек, который эту храбрость производит в количестве, достаточном для большой страны. В глухие годы этот человек во весь голос сказал то, о чем шептались по кухням, но сегодня-то мы и сами витийствуем — несправедливость отменили! А то, что несправедливость бывает разная — знать не хотим.

Зиновьев сформулировал весьма важное для России социальное правило, его надо заучить наизусть. Главная беда — не сталинский режим, не коммунистическая идеология, даже не тоталитаризм. Главная беда — моральная неполноценность, позволяющая мириться с сегодняшним злом, если оно непохоже на зло вчерашнее.

Социальная несправедливость принимает разные формы, унижение человека — всегда мерзость, чем бы необходимость унижения ни обосновывали. Главная беда — холуйство, позволяющее испытывать моральный комфорт оттого, что служишь прогрессивному барину.