Читать книгу - ""Империя!", или Крутые подступы к Гарбадейлу - Иэн Бэнкс"

— «Замок Инверлохи», — подсказывает она ему.

— Да, действительно! Филдинг-то будет только завтра! — ликует Гайдн. — Превосходно! — Его взгляд перебегает от Верушки к Олбану и обратно. — Насколько вы дружны?..

— Достаточно дружны, — уверяет его Верушка, беря Олбана под руку.

Из их комнаты на четвертом этаже, под крышей, где раньше жила прислуга, открывается вид на заднюю лужайку; по южному склону спускается в сторону леса старый, обнесенный стеной огород; вдали, между грядами исчезающих на юго-востоке холмов, виднеется лощина, а дальше — озеро Лох-Гарв, или Лох-Гарб (на разных картах — по-разному), которое в теплое время года, с апреля по октябрь, прячется за кронами деревьев. Зимой оно нет-нет да и блеснет сквозь сетку оголившихся ветвей под косыми лучами холодного солнца.

С северной стороны — крутой склон, покрытый травой и каменной осыпью, а за ним покатая линия утеса, закрывающего вид на верхние уступы горы Бейнн Леойд. С самого дальнего и высокого отрога ручейком стекает вода. Сегодня этот водопад серебрится под солнцем на фоне темных скал. Олбан вспоминает, как однажды весной, лет пять-шесть назад, в ущелье разыгралась буря, которая с воем рвалась в старинные двери, и он вдруг увидел этот же самый водопад — в тот миг, когда в промежутке между мощными ударами ливня и мокрого снега в небе на мгновение появилось измученное солнце.

Тогда, давно, ветер подхватывал струю водопада, выгибал ее, поворачивая вспять, и чуть ли не круговой волной отбрасывал назад вздыбленными полотнищами и комками все на тот же вересковый утес, откуда она пыталась убежать вниз. Это была грандиозная битва трех стихий — воздуха, воды и земного притяжения, и он помнит, как стоял у окна с чувством едва ли не эротического волнения, вызванного этим хаосом. Какая-то часть сознания подталкивала его навстречу шторму, подначивая отдаться на милость ветра и улететь с бурей. Другая, более трезвая часть его сознания была бесконечно рада крыше над головой, огню в большой каминной топке и старомодным чугунным радиаторам, чьи трубы, толщиной с его руку, булькали водой, шуршали и позвякивали ржавчиной, песком и бог весть чем еще.

После того случая семья лишь однажды собиралась в Гарбадейле, примерно по той же причине, что и сейчас.

Тогда вопрос стоял о продаже лишь части фирмы. Продавать — не продавать, а если продавать, то какую долю. В тот раз он был категорически против, но его верность семье и фирме уже дала трещину. Он подумывал вообще умыть руки, выйти из бизнеса. Давно стало ясно, что члены семьи/акционеры спят и видят продать до сорока девяти с половиной процентов своих акций корпорации «Спрейнт», и он как бы отстранился от всех дебатов. Последним его вкладом в дела фирмы было предложение не продавать более двадцати процентов акций.

Впоследствии он пару раз обсуждал текущие дела и позицию фирмы «Спрейнт» с Нилом Макбрайдом, управляющим Гарбадейла, когда они встречались вне дома, где-нибудь на холме.

— Ох, все меняется. Даже в наших краях. Лосось и форель, почитай, исчезли. И зимы нынче уже не те. Есть у меня и тулуп, и прочее зимнее снаряжение, только нужда в нем отпала — наденешь раз-два в году, не больше, а все из-за потепления. Ветры злее, на небе тучи, а солнца-то все меньше. Я сам вычислил — с помощью вот этой штуки. Кое-кто не верит, но, право слово, прибор не врет, точно говорю.

Нил был маленького роста, с красным, обветренным лицом, волосами цвета жухлого папоротника и такими же усами, поражавшими необычайной пышностью. Возраст его приближался к шестидесяти, задубелая кожа говорила о долгом противостоянии всем стихиям, но двигался он с энергией тридцатилетнего.

— Вот, значит, для чего нужна эта штуковина? — спросил Олбан.

— Ну да. Если коротко, то для измерения солнечного света.

На дребезжащем лендровере Нила они проехали небольшое расстояние по дороге на Слой и свернули в сторону пригорка, где находилась метеостанция поместья. Солнце только что закатилось. Днем было ветрено, зато вечер обещал быть тихим. Длинные мягкие полосы облаков, розовеющие с западной стороны, тянулись вслед за уходящим солнцем к Атлантике над пестрой чередой гор и холмов, вересковых пустошей и озер.

Поступив на работу в имение, а было это четверть века назад, Нил почти сразу начал регистрировать осадки, атмосферное давление, скорость ветра и продолжительность светового дня. Все показания вносились в большие амбарные книги, которые со временем заменил компьютер, и ежедневно отправлялись в Метеорологический центр.

Олбану понравилось приспособление для измерения солнечного света. Это был шест с круглой металлической клеткой на уровне груди. Внутри этого кожуха помещался стеклянный шар. За ним находилась длинная полоса специальной светочувствительной бумаги, ориентированная на север и защищенная гнутой стеклянной оболочкой, прикрепленной к сетке. Стеклянный шар использовался в качестве линзы, направляющей пучок солнечных лучей на бумагу с таким расчетом, чтобы на расчерченной делениями оси времени прожигался коричневый след — свидетельство продолжительности солнечной погоды в течение всего дня.

Похоже на реквизит иллюзиониста, подумал Олбан, или на какой-то старинный прибор, который исправно работает по сей день, не грешит против науки и обеспечивает надежные данные, хотя и наводит на мысли о тайной лаборатории алхимика.

— Мне казалось, на планете отмечается потепление? — спросил он, внимательно рассматривая прибор, пока Нил заменял бумажную полоску.

— Так и есть. Уж в наших-то краях — точно. Но облачность теперь больше, а света, стало быть, меньше. Тучи удерживают под собой тепло, так что одно с другим связано.

Вытащив использованную полоску бумаги, Нил положил ее в конверт и отправил в карман своей поношенной непромокаемой куртки. Новая полоска заняла свое место.

— Готово.

Он обвел взглядом окрестные пригорки и вересковые пустоши. С северо-западной стороны за пологими холмами едва виднелось море.

— Да, помню, сидел я… вон там, — сказал Нил, повернувшись и указав на холм примерно в километре к югу. — В то лето, когда только-только на работу поступил. Году, наверно, в семьдесят девятом. Уж очень мне приглянулись здешние края. Решил, что останусь здесь, коли не выгонят, до пенсии, а то и до самой смерти. Прикипел я к этому месту. Бежал сюда от городской суматохи: никогда не любил толчеи. А как обосновался, стал думать: пусть люди сходят с ума, заливают бетоном поля и парки, сносят старинные постройки, отравляют города смогом, — сюда, по крайней мере, они не доберутся. Холмы останутся такими же, как всегда, — нет, я не слабоумный, я, конечно, понимал, что когда-то на склонах стоял лес, которого теперь и в помине нет, — но я себе говорил, что сами-то холмы не изменятся: погода, климат, дождь, ветер — все останется как есть. Это мне придавало сил. В самом деле. Приятно думать, будто есть нечто надежное, постоянное. — Он покачал головой, снял свою поношенную кепку и, прежде чем снова надеть, почесал седеющую голову. — Но сейчас глазам своим не верю, как все меняется. Редкие птицы куда-то делись, ценная рыба исчезает — теперь ее увидишь разве что на рыбоводческих фермах, это при том, заметь, что удильщикам положено выпускать улов обратно; зимой сыро, тепло, ветрено. Снегу — кот наплакал. Все меняется. Даже небо. — Он кивает вверх. — Сами портим небо, погоду, море. Говорю тебе, гадим где живем. Просто за собой не замечаем.