Читать книгу - "HHhH - Лоран Бине"

Процесс Буске был бы французским эквивалентом процесса Эйхмана в Иерусалиме[302].

203

Ну ладно, давайте о другом! Мне тут попались воспоминания Гельмута Кнохена[303], которого Гейдрих, будучи в Париже, назначил главой немецкой французской полиции. Та к вот, Кнохен утверждает, что Гейдрих тогда поведал ему при встрече кое-что, о чем он еще никогда никому не рассказывал. Это свидетельство относится к 2000 году – 58 лет спустя!

Гейдрих якобы сказал: «Война не может быть выиграна, нам следует найти возможность политического компромисса и зафиксировать его в мирном договоре, но, боюсь, Гитлер не сможет этого признать. Надо подумать».

Получается, что Гейдрих поделился с Кнохеном соображениями насчет компромисса в мае сорок второго, иными словами, еще до Сталинграда, в то самое время, когда рейх казался могучим как никогда!

Кнохен видит в этом доказательство выдающейся прозорливости Гейдриха и, как многие другие, считает, что рейхспротектор Богемии и Моравии намного умнее всех остальных высокопоставленных нацистов. Но он утверждает еще и другое: Гейдрих якобы вынашивал возможность свергнуть Гитлера – и исходя из этого предлагает нам такую оригинальную гипотезу: убийство Гейдриха было для Черчилля абсолютным приоритетом, потому что английский премьер жаждал полной победы над Гитлером и не мог допустить, чтобы его этой победы лишили. Короче, англичане поддерживали чехов по единственной причине: они опасались, что такой умный и дальновидный нацист, как Гейдрих, сможет скинуть фюрера и спасти фашистский режим благодаря построенному на компромиссе миру.

Подозреваю, что Кнохену было попросту выгодно распространять версию о своей причастности к заговору против Гитлера, ведь таким образом минимизировалась его реальная роль в полицейском аппарате Третьего рейха. Тем не менее вполне вероятно, что шестьдесят лет спустя он и сам верил в свои россказни. Мне-то кажется, что это именно россказни, но все-таки я о них сообщаю.

204

Видел на одном интернет-форуме высказывание читателя, убежденного в том, что образ Макса Ауэ[304]«правдив, ибо Макс является зеркалом своей эпохи». Чего нет, того нет! Он кажется правдивым (некоторым читателям – тем, кого легко одурачить), ибо он – зеркало нашей эпохи, эпохи, как бы сказать покороче, постмодернистского нигилизма. Нигде в романе не написано, что этот персонаж верит в идеалы нацизма. Наоборот, Ауэ явно соблюдает по отношению к доктрине национал-социализма дистанцию, а то и критикует ее, и, учитывая это, вряд ли можно сказать, что в данном образе отражен безумный фанатизм, который царил в ту эпоху. С другой стороны, эта демонстрируемая им дистанция, эта явная пресыщенность всем и безразличие ко всему, эти постоянные приступы диареи и тошноты, не говоря уж о прочих недомоганиях, эта склонность к философическим рассуждениям, эта взятая им на себя ответственность за аморальные действия Третьего рейха, этот угрюмый садизм, эта терзающая его кошмарная сексуальная неудовлетворенность извращенца… да конечно же! Как же я раньше не догадался? Вот теперь понятно: «Благоволительницы» – это же «Уэльбек у нацистов», все очень просто.

205

Кажется, я начинаю понимать: то, что я пишу – инфра-роман.

206

Я чувствую: это вот-вот случится. «Мерседес» уже в пути. Он приближается. Воздух Праги насыщен чем-то, что пронизывает меня до костей. Каждый поворот дороги – будто судьба человека, вот одна, другая, еще одна, еще… Я вижу голубей, слетающих с бронзовой головы Яна Гуса, а на заднем плане – самая прекрасная декорация в мире: собор Тынской Богоматери, храм Девы Марии перед Тыном с двумя черными шпилями – тот самый, при виде которого всякий раз, как окажусь рядом, мне хочется упасть на колени от восхищения его величественным и зловещим серым фасадом. Сердце Праги бьется в моей груди. Я слышу позвякивание трамваев. Я вижу людей в серо-зеленых мундирах, печатающих шаг по гулким мостовым. Я почти что там. Мне надо ехать туда. Мне надо вернуться в Прагу. Я должен быть там, когда это произойдет.

Я должен описывать это, будучи там.

Я слышу рокот мотора черного «мерседеса», продвигающегося вперед по вьющейся змеей дороге. Я слышу дыхание Габчика, он ждет на тротуаре, его непромокаемый плащ туго перепоясан, я вижу Кубиша на той стороне и Вальчика на вершине холма. Я ощущаю гладкую поверхность зеркальца в кармане куртки Вальчика. Нет еще, пока нет, už nie, noch nicht.

Не сейчас.

Я чувствую, как хлещет ветер по лицам двух сидящих в открытой машине немцев. Шофер едет так быстро – я это знаю, я тысячу раз читал о том, как быстро он ездил, тут мне беспокоиться не о чем. «Мерседес» мчится во весь дух, и в ощущении этой скорости – самая ценная способность моего воображения, та, которой я больше всего горжусь, – способность безмолвно лететь вслед за персонажами. Ветер хлещет по лицам, мотор ревет, пассажир только и знает, что торопит своего великана-водителя: shneller! shneller! Быстрее то есть, быстрее – но пассажиру неизвестно, что время уже начало замедляться. Вскоре гонка замрет на повороте. И Земля перестанет вращаться в тот же миг, как остановится «мерседес».

Но не сейчас. Я прекрасно знаю, что еще слишком рано. Еще не все сделано, не все сказано. Наверное, мне хотелось бы оттянуть это мгновение, отодвинуть его на целую вечность, хоть я и жду его, и стремлюсь к нему всем своим существом.

Словак, моравец и богемский чех тоже ждут, и чего бы я только не отдал, чтобы почувствовать то же, что чувствуют они. Жаль, я для этого непригоден – чересчур испорчен литературой. «Но нечто есть опасное во мне»[305], – говорит Гамлет… вот! даже в такой момент мне на ум приходит не что-нибудь, а шекспировский текст! Пусть мне это простится. Пусть они мне это простят. Я делаю все это только ради них. Следовало заставить черный «мерседес» двинуться, а это было нелегко. Расставить все по местам, заняться приготовлениями, ладно, согласен, сплести паутину этого рискованного предприятия, построить виселицу для Сопротивления, окутать безобразный свиток смерти роскошным занавесом борьбы. Но ясно же: все это не самое главное. Надо было еще, отбросив всякую стыдливость, присоединиться к людям такого величия, что, глядя на землю сверху вниз, они бы меня и не заметили, как не замечают насекомых…