Читать книгу - "Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин"

– И философы, выходит, зря смотрели в лицо бытия, задавая свои нелицеприятные вопросы?

– Не совсем зря, – замялась было Анюта, но губы её тронула улыбка, она явно порадовалась, что он, как умный взрослый спорщик, поймал её на противоречии, – философы, задавая свои вопросы, затем искали вероятные версии ответов, понимаешь? Всего-то – версии.

– Но если они, философы, ещё и верующие – им-то всё понятно должно было бы быть, у верующих ведь есть, ты сказала, ответы на все вопросы.

– О, удачный выпад с твоей стороны, – глаза лукаво смотрели. – Из тебя, возможно, вырастет фехтовальщик.

И сказала с бессильной усмешечкой:

– Ты вынудил меня на признание, учти, на непедагогическое признание: у жизни, наверное, куда меньше смыслов, чем нам хотелось бы думать.

И повторила уже серьёзно:

– Я вкрадчивым голоском пробуждаю любопытство твоё, тонко намекаю на толстые обстоятельства, хотя боюсь при этом оказать тебе медвежью услугу. Ответов нет, Юра, нет. Даже для умных верующих нет, понимаешь – для умных. Много нас, званых на пир мысли, да мало избранных, понимаешь? Даже версии ответов – удел избранных. А мы, сколько ни шевелим мозгами, лишь забалтываемся в беспомощных попытках сформулировать вопросы.

* * *

Хм, не далее как вчера вечером Сиверский с Анютой затеяли на кухне шутливую пикировку по поводу тайны тайн; силы казались неравными – маленькая-сухонькая Анюта и внушительный Сиверский – широко расставлены крепкие ноги, вязаная жилетка растянулась на животе.

– Как здоровье?

– Тьфу-тьфу, тьфу-тьфу, благодарю Бога и вас тоже благодарю покорно: женьшень выручает. Знаю, знаю и верю, что вы – всемогущий, но где вы, Яков Ильич, всё-таки женьшень добываете, если корня нет ни в одной аптеке?

– Тоже мне бином Ньютона! Из-под земли достаю.

– Ура, пока достаёте – жить буду!

– И что же такое жизнь как процесс, Анна Львовна? Не биологический процесс, замешанный на белках, почему-то полюбившихся Энгельсу, а, допустим, нравственный.

– Краплеными словами не брезгуете?

– Но-но, я обижусь!

– На обиженных воду возят…

– Но я пытлив безмерно, до идейной неразборчивости…

– Тогда простите великодушно. Нравственный процесс, как вы изволили коряво, по причине идейной неразборчивости, сказать, как ни печально, предполагает необходимость идти навстречу потерям.

– И кто же навязал нам, покорным и безответным, печальную необходимость?

– По слухам – Бог!

– А по достоверным сведениям?

– Коснусь-ка предыстории, чтобы заострить аргументы…

– Будьте любезны!

– Власть греческих богов была всеобъемлющей, они, интригуя между собой на Олимпе, играя и заигрываясь, флиртуя, во все любовные тяжкие пускаясь, умудрялись ещё и следить за каждым шагом каждого человека, – головкой принялась покачивать, как бы искренне сокрушалась, – а у единого Бога-Господа давненько уже опустились руки. Неудивительно, что мы сейчас идём-бредём по инерции, а потерь – больше и больше; наш Бог с усложнявшимся земным хозяйством не справился, отказался от спасения неисправимого мира, всё бросил на самотёк… А мы, лишённые небесного попечения, чувствуем, что осиротели.

– Языческая предыстория и ваши выводы из неё убеждают. Но что достоверные источники вам об единобожии в начале начал поведали?

– Самое главное! Если верить Библии, если не пугаться попусту, а между строк читать безнадёжное откровение её, Господь Бог раскаялся, что сотворил человека, вот и опустил руки.

– Какая безответственность!

– Выше-то нет никого, нам некому жаловаться.

– И зло в мире допустил Бог. Зачем?

– Чтобы красоту добра в сравнении со злом оценить и возвеличить; без зла добро бы попросту не существовало.

– И кто это первым понял?

– Наверное, Блаженный Августин.

– Но почему же Бог позволил человеку грешить?

– Бог сотворил человека свободным, а свободные люди во всём свободны; они, между прочим, не только грешат, но и каются.

– Для Бога свобода человека была столь важна?

– Исключительно важна!

– Но свобода – это ведь что-то расплывчатое, чересчур общее.

– Её каждый может индивидуализировать для себя.

– Как?

– Знаете главную молитву Франциска Ассизского?

– Будьте любезны, Анна Львовна, просветите.

– Господи, дай мне свободу! Я немножко поиграю и верну её.

– Получается, что свобода сама по себе – сверхценность, она куда важнее грехов и бед, свободою обусловленных?

– Всякая палка о двух концах.

– А дьявол нам разве не подкузьмил, не из-за его ли вкрадчивых наущений мы погрязли в грехах?

– Беда не в том, что дьявол и свита его сильны, а в том, что человек слаб.

– Отлично! А божественные заповеди нам спущены с небес для того, чтобы свободный человек сомневался, мучился?

Снисходительно посмотрев:

– Близко к тексту.

– К какому?

– Библейскому.

– Кто был первым грешником на земле?

– Притворяетесь, что пропустили вводный урок? Адам.

– И он же, Адам, первым покаялся и первым же был Богом прощён?

– Вы всё-таки неплохо подкованы.

– И до каких пор сохранится порочный круг прегрешений, покаяний и надежд на прощение?

– До тех пор, пока встаёт и садится солнце.

– Но, – хлопнул себя ладонью по лбу, языком пощёлкал, – сотворив человека свободным, Бог спровоцировал его на греховность, пусть так, а как же отдельные люди, которые всё же придерживаются благочестия? Бог их, выходит, закабалил?

– Благочестивые сами ограничивают свою свободу.

– Где изучали вы, Анна Львовна, в таких тонкостях богословие?

– В начальной школе.

– Какая вы ядовитая, – Сиверский опустил голову, опять языком пощёлкал. – Так что, свободный порочно-греховный человек при попустительстве Бога так далеко зашёл, что в нашем мире уже поздно что-то менять?

– Поздно, мы обречены век за веком расхлёбывать скорби свои.

– И…

– И, надеясь безосновательно на отсрочку, покорно брести в сумерках, чтобы в какой-то миг, назначенный каждому, шагнуть во тьму.

– Но самотёчная, полная скорбей жизнь в сумерках-потёмках, нам самим, несмышлёным, отданная на откуп, – что это такое? Что?

– Разложить по полочкам, начав от Адама, или подать на блюдечке афоризм?