Читать книгу - "Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец"

– Нет, товарищ ка (все звания на корабле в повседневной жизни упрощали до «ка»), – сказал я улыбаясь.

– А мне замполит сказал, что ты артист и я должен завтра тебя утром отпустить в Дом офицеров.

– Да нет, товарищ ка! Какой я артист.

– Чего нет? Мне приказали тебя отпустить. Я обязан подчиниться. А значит, на вахту вместо тебя я поставлю кого-то другого. Не посоветуешь кого?

Именно так моя нормальная жизнь на «Гневном» и закончилась.

На следующий день меня отправили в Дом офицеров. Там меня встретил очень любезный пожилой капитан III ранга, начальник этого дома. Он без церемоний, как гражданский человек, объяснил мне, что в его ведении есть агитбригада, то есть небольшой коллектив военнослужащих, который периодически собирается и выезжает с концертами в какие-нибудь воинские части. Это очень хорошее дело. Но концертная бригада испытывает трудности, потому что ряд артистов закончили службу, а другие ушли в море. Ему нужна была помощь.

Он не просил меня показать, что я умею. Он попросил меня рассказать, что я могу и чем заслужил высокую оценку начальства и запись в личном деле.

Я рассказал всё как есть, он выслушал меня с большим интересом, налил чаю. Он показался весьма уютным человеком, и я растаял совершенно. Я так спокойно за чаем последний раз разговаривал в прошлой жизни.

А потом началось…Стоило мне один раз выступить с концертной бригадой, в которую входили: два матроса, они здорово танцевали танец «Яблочко», солидный офицер, который под гитару пел романсы, старшина, который умел показывать фокусы с веером, с картами и ещё с чем-то, красивая дама, жена какого-то большого командира, которая объявляла номера и читала стихи. Меня попросили показать два номера. Концерт был рассчитан максимум на тридцать минут. Моё выступление всем очень понравилось. И зрителям, рабочим судоремонтного завода, которые ремонтировали военные корабли, и тем, с кем мы работали на сцене маленького актового зала. Начальник Дома офицеров вообще был в восторге.

Я показал миниатюру про столовую и пантомимический минимум. Выступал в своей матросской форме. В этом концерте не было ничего унизительного или формального. Людям после трудового дня на тяжёлой работе сыграли маленький и весёлый концерт благодарные за ремонт моряки. После концерта нас угостили прекрасным обедом в столовой завода. Мне с собой поварихи дали свежие белые булки.

Вечером меня на машине отвезли на корабль. Я приехал с гостинцами. В кубрике заварили чай. Булки всех порадовали. Ребята отнеслись к тому, что меня возили выступать, благодушно. Зубоскалили. Просили показать, что я там делал на концерте. Я им показал стену и канат. Они были довольны и даже горды, что я в их команде минёров, а не в другой. А после чая меня отправили делать приборку на то место, где я её должен был делать, но из-за концерта не сделал. Я её закончил далеко за полночь. И это было справедливо.

Ну а потом пошло-поехало. Меня совершенно неожиданно могли вызвать в концертную бригаду в любое время. Вызывали приказом из Политуправления. Этому не мог воспротивиться даже командир корабля. Бывало, что за мной присылали, когда я стоял на вахте, и меня заменял кто-то ещё после своей вахты не отдохнувший. Один раз вообще забрали с тяжёлых работ, когда меня некем было заменить.

Моего мнения, разумеется, никто не спрашивал.

Я пытался объяснить начальнику Дома офицеров, что мне трудно и выступать, и служить и что у меня портятся отношения в коллективе.

– А что я могу сделать? – разводя руками, сказал он. – Твоё выступление понравилось командованию. Тебя запрашивают оттуда. Ты же учил: «стойко переносить тяготы и лишения воинской службы». У тебя на плечах погоны. Ты матрос. А я какой-никакой капитан третьего ранга. Изволь со мной разговаривать не вась-вась. И хватит мне тут жаловаться. Приказано – выполняй, – закончил он металлическим голосом.

С концертами мы иногда уезжали далеко, в отдалённые воинские части, куда зимой доехать автобусом было ещё можно, а осенью и весной только на спецтехнике. В таких отдалённых точках нас оставляли ночевать.

Это было всегда приятно и радушно. Нам были рады. Нас роскошно кормили. Затапливали баню, если таковая была. Конечно, это было здорово. Мне нравилось. К тому же все восхищались моими пантомимами.

Но после гастролей мне надо было возвращаться на корабль и приходить в кубрик к ребятам, которым приходилось делать мою работу и служить мою службу.

Нас в команде было четырнадцать человек, у каждого были его, и только его, обязанности. А я часто, а главное, непредсказуемо отсутствовал. Понятное дело, такое никому нравиться не могло. И командир нашей команды минёров раздражался и гневался. Ему непонятно было, зачем в его подчинении артист. Ему был нужен матрос. А матроса часто не было на месте. Для него это был беспорядок.

Проще говоря, меня возненавидели. Все. Парни, которые прослужили по два, два с половиной года без отпусков, почти без увольнений на берег, видели, как совсем ещё салагу увозят куда-то когда заблагорассудится, привозят когда захотят. Мои сослуживцы были очень простые ребята и за справедливость. Они ничего не хотели никому доказывать, не хотели меня учить жизни. Они хотели справедливости. Им было понятно одно: если ты попал на флот, то изволь служить, как все. Не суетись. Не выкручивайся. Они много видели за службу. Разного. И для них я был человеком, который просто не хочет служить, филонит, перекладывает свои обязанности на других. И всё! Все мои тонкие переживания и причины и уж тем более какая-то пантомима, понимались ими как очень необычная форма симуляции и отмазки.

Парни одного со мной времени призыва возненавидели меня ещё сильнее, потому что их жизнь была тяжёлой и беспросветной. А я куда-то отлучался да ещё имел наглость привозить гостинцы от щедрот, хотя сам был салага салагой.

Ребята в команде минёров были как ребята. Не этакие народные, простые души, полные природной житейской мудрости и чистоты. Они были все разные. В них хватало и лютой злобы, и простодушной доброты, и пакостной подлости, и прямого правдолюбия, и вкрадчивой, изворотливой лживости.

Вскоре жизнь моя стала просто невыносима. Я никому не был своим.

– Ты скажи им там… замполитам своим, – говорил мне, едва сдерживая гнев и раздражение, прослуживший два с половиной года на «Гневном» без отпусков спокойный и хороший старшина торпедистов, – пусть они тебя туда заберут в артисты. И скачи ты там, звени яйцами. А нам пусть дадут парнишку вместо тебя. А то, не дай бог, зашибёт тебя кто-нибудь или я придушу, как крысу… И посадят хорошего моряка. Срок-то за тебя дадут не как за крысу, а как за нормального человека.

Матросы и старшины, мичманы и боевые офицеры, механики, штурманы, радисты, артиллеристы-ракетчики, минёры, боцманы и даже коки, то есть все те, кто на корабле делал всю морскую и военную работу, ненавидели всё то, что было связано с политработой и Политуправлением. Они считали политработников демагогами, стукачами, святошами и дармоедами, которые мешают, зудят над ухом, вынюхивают всё и высматривают и при этом обладают реальной властью. Так что в какой-то момент меня стали ещё считать тем, кто может донести, настучать некоему политическому начальству про то, что действительно творится на корабле.