Читать книгу - "Исповедь уставшего грешника - Андрей Максимов"

Именно подруга юности недавно сказала мне: «Друг мой, все красивые женщины тебе кажутся умными… Это заблуждение». Может, она и права. Подруги юности, если они остаются рядом с нами, редко выносят нам неверные оценки.

Чего ж это я отвлекаюсь всё время? Прости…

Так вот, значит, я сказал, вроде как пошутил:

– Творчество – у Анны Ахматовой.

Марина хмыкнула. Я не исключал того, что наше знакомство с ней продолжится, но за годы жизни с твоей мамой я абсолютно утерял навыки знакомств с дамами. Из какого-то замусоренного угла памяти всплыло воспоминание о том, что для продолжения знакомства необходим азарт, то есть страстное желание этого самого продолжения. Я прислушался к себе и никакого азарта не обнаружил. С желаниями, причем любыми, у меня вообще в последнее время – проблема. Я ведь просто не исключаю, а не исключать — значит: ждать, что будет дальше.

Вот я и ждал. Пауза затягивалась. Наконец Марина, глядя прямо перед собой в лужу, которая была столь грязной, что уже не могла ничего отражать, буркнула:

– Я хочу с вами встретиться и просто так поговорить…

«Что-то ей от меня надо, – подумал я. – Наверное, в театр хочет устроиться».

– Извините, что я так – сразу, – Марина не отрывалась от лужи. – Но глупо делать вид, что это не так. Вы не против со мной пообщаться? Кстати, меня зовут Марина.

Это было совершенно некстати…

«Чего все-таки ей от меня надо?» – спрашивал я непонятно кого, изо всех сил старясь не испытывать неловкости.

Неловкость – это когда хочется, чтобы быстрее все закончилось. И если бы Марина спросила: «Вы против со мной общаться?», я бы ответил: «Да», просто потому, что спорить не было сил. И желания не было.

Но она спросила: «Вы не против?», и я ответил самым коротким ответом:

– Да.

Она улыбнулась. Улыбка была не победительной, какую все чаще видел у своей жены, а тихой. И мне снова показалось, что у Марины умные глаза и высокий лоб. С грудью тоже все было нормально. Впрочем, я давно заметил: женщин с умными глазами гораздо меньше, чем женщин с красивой грудью.

– Завтра у меня репетиция заканчивается в три, – сообщил я, и, как мне показалось – решительно, двинулся к машине. Я почему-то думал, что, когда женщина просит мужчину о свидании, он должен вести себя именно так.

Не слишком ли я мудаковат для сорока семи лет, как думаешь, сынок? Когда тебе сорок семь, уже трудно понять: то ли ты впал в детский маразм, то ли сохранил юношеский пыл, то ли просто превратился в инфантильного идиота.

Дойдя до машины, я подумал, что надо бы предложить ее подвезти хотя бы до метро – это было бы по-мужски, красиво и вообще правильно.

Я обернулся – Марина исчезла.

Ты прекрасно знаешь пустую площадку перед нашим служебным входом и понимаешь, что там негде спрятаться, даже если б Марине вдруг захотелось поиграть в прятки. В театр бы никто ее не пустил, меня она не обгоняла. Она исчезла, как испарилась.

На следующей день на репетиции я про нее не думал совсем. Вообще. Я был свободен от нее, и это мне нравилось. Правда, репетицию я закончил ровно в три, а, шагая к служебному выходу, я зачем-то подумал: «Хорошо бы она не пришла. Бог его знает, что из всего этого получится…»

Я уже открывал дверь, и в голову пришла очередная нелепая мысль: «Очень даже понятно, что получится, если она придет, тоже мне – тайна Мадридского двора».

Марина ждала меня. Во всем своем индийском макияже стояла и нервничала. Я увидел ее через стеклянную дверь служебного входа.

«Если я выйду через главный вход, мы не встретимся», – подумал я и открыл дверь ей навстречу.

Она заметила меня и покраснела. А я испугался. Первое ощущение: не радость, не восторг, даже не любопытство – страх. Не заманчивый страх предчувствия любви, о, нет, обычный такой бытовой ужас интеллигента по поводу сразу всего. Что начнутся отношения, которые бог знает, к чему могут привести; что они не начнутся и я буду по этому поводу переживать; что отношения начнутся, а я окажусь несостоятельным в каком-нибудь смысле, например, в интимном; что сейчас в ресторане буду вести себя неловко, потому что абсолютно забыл, как себя в таких ситуациях ведут; что с Мариной этой придется о чем-нибудь говорить, а я совершенно запамятовал, как разговаривать с незнакомой женщиной, если с ней не связывают никакие дела… И даже по поводу того испытывал я страх, что нас увидят работники театра и подумают бог знает что, и это всё дойдет до Ирины, хотя при чем тут Ирина, ведь всегда можно отбояриться, что это журналистка, пришедшая брать интервью про новую постановку, хотя Ирина не будет ничего спрашивать и не дойдет до нее ничего, а ведь все равно страшно…

Вот.

Я сказал Марине:

– Здесь ресторан есть рядом.

– Я знаю, – смущенно ответила Марина. – Я там даже столик уже заказала… Вы не волнуйтесь: на вашу фамилию, чтобы неловкости не возникло… Ну, потому что там бизнес-ланч дешевый до четырех: народу много. И я вот заказала.

– Вы что живете поблизости? – почему-то спросил я.

Марина ответила быстро:

– Нет, – потом подумала немного и добавила. – Но провожать меня не надо. – Еще подумала и буркнула. – Не претендую…

«Вот, блин, – подумал я. – Её ведь точно придется провожать. Самые пробки начнутся, а живет она наверняка в каком-нибудь Зюзино-Овражкино…»

Да… Про этот аспект романа я как-то раньше не подумал. А если б подумал, то – что? Продолжал бы оставаться в своем нудном состоянии человека, который не исключает, то есть, надеется? Вряд ли…

Через пять минут разговора с Мариной я понял, что она меня почему-то совершенно не раздражает. Через десять я понял, что мне с ней легко. Она была очень хорошая, эта Марина, она говорила мне разные слова про мои спектакли, совершенно не хотела быть актрисой, знала, кто такой Мейерхольд, и ненавидела современную драму.

«Может быть, мне поставить «Гамлета» для нее?» – подумал я.

А почему бы, собственно, так и не подумать? В общем, с первой нашей встречи стало ясно, куда нас эти обеды приведут.

Я не знаю, как про это писать, правда.

Фраза: «… а потом мы курили, глядя в потолок, и молчали», – вызывает у меня усиленный рвотный рефлекс.

А еще есть такие слова: «ее грудь коснулась моих губ…»; «одежда слетела с нее, и я увидел прекрасное женское тело, которое отныне принадлежало мне…»

Ненавижу! Хочется блевать, приговаривая: «Так тебе и надо, мудаку, так тебе и надо».

Недавно я обнаружил у себя на столе пьесу какого-то молодого автора под названием «Сперма». Иногда мне кажется, что пьесы молодых людей, считающих себя драматургами, совершенно самостоятельно – как воробьи – прилетают в кабинет главных режиссеров и аккуратно приземляются к ним на стол. Трудно представить себе, чтобы Чехов или Толстой могли так назвать свою пьесу. Еще труднее вообразить афишу, на которой крупными буквами написано «СПЕРМА», а ниже – моя фамилия в качестве режиссера.