Читать книгу - "Макс Хавелаар - Эдуард Дауэс Деккер"

Затем вдруг появляется ее первый обожатель, бывший раньше писцом, а теперь сильно разбогатевший, и женится на ней. Опять ложь! У кого есть деньги, тот не женится на девушке из обанкротившегося дома. Если вы скажете, что в театре это все же допустимо в виде исключения, то и тут останусь прав я, утверждая, что театр извращает чувство правды, — ибо публика ведь принимает это исключение за правило, — и подрывает общественную нравственность, так как люди научаются аплодировать в театре тому, что в жизни всякий приличный маклер или купец сочтет сумасбродством. Когда я женился, нас было в конторе моего тестя — Ласт и К0 — тринадцать человек служащих, включая и нас самих, и дела шли хорошо.

Да, сколько еще лжи в театре! Когда герой уходит своим неестественным кукольным шагом спасать порабощенную родину, почему пред ним сами собой распахиваются обе половинки дверей?

Далее, как может персонаж, говорящий стихами, знать, что ему ответит собеседник, и подстроить ему подходящую, нетрудную рифму? Когда полководец говорит принцессе: «Уже слишком поздно, ворота закрыты», — откуда он знает, что она ответит: «Но вами, надеюсь, мечи не забыты?» А если бы она, узнав, что ворота закрыты, сказала, что подождет, пока их не откроют, или что она придет потом, что стало бы тогда с размером и рифмой? И разве не притворство — вопросительный взгляд полководца, обращенный к принцессе после сообщения о закрытых воротах? И еще: что, если бы она просто захотела идти спать, вместо того чтобы спрашивать о мечах? Всё сплошная ложь!

А затем эта вечно награждаемая добродетель! Ох, ох, ох!.. Я уже семнадцать лет кофейный маклер (Лавровая набережная, № 37) и немало видел на своем веку, но меня всегда возмущает, когда так извращают правду. Вознагражденная добродетель! Не значит ли это, что добродетель превращается в товар? В жизни это происходит иначе, и хорошо, что иначе, ибо что стало бы с заслугой, если бы добродетель вознаграждалась? К чему же тогда вечно эта отвратительная ложь?

Возьмем, к примеру, упаковщика Люкаса, который работал еще у отца Ласт и К0, — фирма называлась тогда «Ласт и Мейер», но Мейеры затем отделились, — он-то уж, бесспорно, добродетельный человек. У него не пропадало ни одного кофейного зерна, он аккуратно ходил в церковь, не пил. Когда мой тесть уехал в Дриберген[7], он охранял дом, кассу и все остальное. Однажды в банке ему выдали семнадцать гульденов лишних, и он принес их обратно. Теперь он стар, болен и не может больше работать. Он остался ни при чем, а у нас большие обороты, и нам нужны молодые люди. Итак, я считаю Люкаса очень добродетельным человеком, но где же его награда? Явился ли к нему принц, одаривший его бриллиантами, или, быть может, фея угощает его бутербродами? Ничего подобного: он беден и останется бедняком. Так и должно быть. Я не могу ему помочь: нам нужны молодые люди, так как у нас большие обороты; но если бы и мог, что стало бы с его заслугой, если бы на склоне лет он смог вести обеспеченную жизнь? Ведь тогда все упаковщики вместе и каждый в отдельности стали бы весьма добродетельными, а это было бы бессмысленно, ибо не осталось бы никакого особого вознаграждения для отличившихся! В театре же все наоборот. Сплошная ложь!

Я тоже добродетельный человек, но разве я прошу за это награды? Если дела мои будут идти хорошо, — а они идут неплохо, — если моя жена и дети будут здоровы, так что не придется иметь дела с врачом или аптекарем, если я смогу из года в год откладывать на старость, если Фриц вырастет дельным парнем, чтобы занять мое место, когда я уеду на покой в Дриберген, я буду вполне доволен. Но все это — результат естественного хода вещей и хорошего ведения дела, а за свою добродетель я не требую ничего.

Что я добродетелен, видно из моей любви к правде. После твердости в вере это главная моя склонность. Я хотел бы, чтобы ты мне в этом поверил, читатель, ибо только этим моим свойством может быть оправдано появление настоящей книги.

Вторая Склонность, которая так же сильна во мне, как и правдолюбие, — это сердечное влечение к моей профессии; я кофейный маклер, Лавровая набережная, № 37. Итак, читатель, моему непоколебимому правдолюбию и моей деловой энергии ты обязан тем, что написаны эти страницы. Я расскажу тебе, как это произошло. Сейчас я должен проститься — спешу на биржу. Приглашаю тебя на вторую главу. Итак, до свидания!

Впрочем, постой! Возьми у меня... Одну минутку... Это может пригодиться... Стой, вот, вот.... моя карточка... К0 — это я сам, с тех пор как Мейеры отделились. Старый Ласт — это мой тесть.

ЛАСТ и К0

КОФЕЙНЫЕ МАКЛЕРЫ

Лавровая набережная, № 37

Глава вторая

На бирже настроение вялое, но весенние аукционы все исправят. Не подумайте, что только у нас нет оборота, — у фирмы Бюсселинк и Ватерман дела идут еще хуже. Странный мир! Поверьте, кое-что узнаешь, если двадцать лет этак походишь на биржу. Вообразите, что они, то есть эти самые Бюсселинк и Ватерман, задумали перебить у меня Людвига Штерна. Так как я не знаю, много ли вы понимаете в биржевых делах, то скажу вам, что Людвиг Штерн — первая в Гамбурге кофейная фирма и что она всегда пользовалась услугами Ласта и К0. Совершенно случайно я узнал об этой жалкой затее Бюсселинка и Ватермана. Они предложили фирме скинуть с комиссионных четверть процента. Плуты они, больше никто! Как вы думаете, что я сделал, чтобы отразить этот удар? Другой на моем месте, вероятно, написал бы Людвигу Штерну, что он сбавит столько же и надеется, что, ввиду долголетних услуг Ласта и К0, ему будет оказано предпочтение и прочее в том же роде. (Кстати, я высчитал, что наша фирма за пятьдесят лет заработала на Штерне круглым счетом четыре тонны[8], — наши отношения начались со времен континентальной блокады, когда мы ввозили контрабандой колониальные товары с Гельголанда.)