Читать книгу - "В центре Вселенной - Андреас Штайнхёфель"

– Я к ней и пальцем не прикасался, – бросаю я в его сторону и продолжаю стирать с доски. – Но, возможно, потеряй я обе руки, ты и тогда мне не поверил бы.

– Именно.

– Мы друзья. Знаешь, что такое друзья? Дружим с пятилетнего возраста. Тут быть ничего не может. Оставь меня в покое, будь добр.

– Забудь об этом.

– Еще как забуду, – я кладу губку и отряхиваю руки. – Как только развернусь и выйду отсюда.

– Никуда ты не пойдешь. Будешь стоять и слушать меня, ясно?

– Это тебе должно быть ясно, – я делаю шаг ему навстречу, он не движется с места, – что ты несколько ошибся адресом: если хочешь что-то от Кэт, то к ней и иди.

– Она обращается со мной, как с последним дерьмом.

– Не исключаю. Но это не моя проблема, и ко мне это не имеет никакого отношения.

– К тебе это имеет самое прямое отношение.

Я ловлю его застывший взгляд. Он знаком мне, и кажется, что мне знакома боль, скрывающаяся за ним. Многие мужчины оставляли свое сердце в Визибле и неделю за неделей предпринимали попытки отвоевать его назад. Они писали километры писем, в доме днями и ночами разрывался телефон. Они умоляли и угрожали. Они подкарауливали Глэсс, когда та по утрам выходила из дома и возвращалась вечерами. Одни свирепели и топали ногами, другие плакали, но большинство из них просто смотрело, будто раненые звери. Они гнались за мамой, как за добычей, не представляя, что на самом деле охота идет на них, и охотник уже настиг их и бросил, как бросают битую дичь. Возможно, они не могли понять этого, потому что их навылет простреленные сердца еще бились и ощущались в груди комком сырого мяса. Некоторых мне довелось увидеть. У всех у них был такой взгляд.

– Я не знаю, что она нашла в такой тряпке, как ты, – хрипло произносит Томас. – Но я не желаю больше видеть вас вместе.

– А придется, к сожалению, другого выбора у тебя нет.

Он не движется с места. Этот прием испробован им десятки, сотни раз, и он не отступит, пока не будет сказано последнее слово последней фразы, засевшей у него в голове.

– Если ты еще раз рискнешь к ней приблизиться…

Этому патетическому выпаду так и не суждено закончиться. Убить меня он не посмеет, конечно, но вот покалечить попытается. Я вполне могу с ним потягаться, как по росту, так и по физической силе, но это сейчас не имеет совершенно никакого значения. Мне становится ясно: чем бы ни закончилась драка, неважно – мнения своего обо мне он не изменит. Но не менее ясно и то, что времена Битвы у Большого Глаза бесповоротно канули в Лету. Никакая аура маленького героя больше не защитит меня, потому что на меня больше не будут поднимать руку дети. Те дети выросли и стали маленькими человечками. Самодельным луку и стрелам уже никогда не защитить меня от них.

– Мне от нее ничего не надо, – я делаю еще один шаг и приближаюсь к нему лицом к лицу. – Как не надо ни от одной женщины.

Мои руки ложатся ему на плечи, и их обжигает пульсирующим, дрожащим изнутри жаром. Мы почти одного роста, мне стоит лишь чуть приподнять голову. Сопротивления я не встречаю. Его губы теплые и твердые. Я слышу, как неравномерно бегут секунды, подчинившись биению моего пульса. Томас не движется. Я настаиваю, плотнее прижимаюсь к нему, разжимаю языком его губы, толкаюсь в плотно сжатые челюсти, требовательно прохожусь по зубам. Голод прорывается ко мне в желудок, разливаясь по всему телу, будто где-то рухнула плотина. Я могу утонуть в нем, могу поранить его. На долю секунды его пах устремляется навстречу моему – возможно, это всего лишь инстинкт, хотя я чувствую, что…

Мгновение обрывается, рассыпавшись на мелкие осколки.

– Теперь тебе ясно? – шепчу я.

Томас из оставшихся сил отталкивает меня, я падаю назад и левым бедром ударяюсь об угол учительского стола. В ноге вспыхивает боль.

– Ты за это еще заплатишь, грязный подонок!

Он в ярости выбегает, плечом задев дверной косяк. Будто бы все краски с развешанных в кабинете картин и плакатов стекли и устремились за ним, и я остаюсь один на один с черно-белыми тонами окружающих стен. В левом бедре с каждым новым притоком крови в разные стороны короткими, прерывистыми волнами расходится боль. Я отираю губы тыльной стороной ладони и прикрываю глаза. Мой поступок должен был положить конец этой глупой истории, но что-то внутри подсказывает, что все еще только начинается.

Когда я вновь открываю глаза, передо мной стоит Вольф. Мое сердце болезненно екает, как будто в этот раз пропустило всю кровь назад, чтобы напомнить, как на самом деле легко меня ранить, напомнить, что, если захочет, оно может причинить боль, может вообще перестать биться, стоит ему только того захотеть. С Томасом я бы нашел способ справиться. Вольфа я боюсь.

Черты его лица за прошедшие годы погрубели, подбородок обозначился резче, а губы стали полнее, нежели я помнил их по старым временам. Но в остальном ничего не изменилось. Непослушных волос цвета соломы, до которых меня так тянуло дотронуться, по-прежнему словно никогда не касалась расческа, способная обуздать их буйную красоту; в серо-голубых глазах все так же не найти ни единого признака жизни – они не излучают ни холода, ни тепла, ничего не скрывают и в то же время не выдают. Эти глаза, слезы в которых я видел лишь однажды, – не более чем сочетание зрачка и хрусталика, ко всему безразличное сращение радужки и сетчатки. Именно поэтому в них так страшно смотреть. Именно ими он все это видел.

– Я все видел.

О да, и я ничуть не сомневаюсь в этом. Он видел все, все до последней мельчайшей детали. Я вслушиваюсь в звучание его слов – неуверенных, упрямых, угрожающих, как у ребенка. Остается добавить лишь «…И я всем расскажу». Внезапно меня разбирает смех от мысли, что мне тогда придется ломать эту комедию бесконечно. Что один за другим все парни нашей школы будут выстраиваться передо мной, чтобы я поцеловал их и они убедились в том, что самый глубоко сидящий, самый потаенный страх в их жизни на самом деле не кошмар, являющийся им беспокойными, душными, бессонными ночами, а самая настоящая реальность, и мое присутствие – как лакмусовая бумажка, по которой видно, в какой цвет окрасится проба их слюны, перемешанной с моей, по которой будет ясно, что и они тоже, как я, меченые.

– Он сделал тебе больно?

– Да.

Вольф поднимает руку и гладит меня по щеке. Его дыхание пахнет мятой. Ничто на свете не могло бы избавить меня от взгляда этих пустых, бесчувственных глаз. Никакое насилие со стороны Томаса не могло бы быть хуже этого холодного, почти нежного касания.

– Это хорошо, – улыбается он. – Хорошо.

Кэт всегда была ярым сторонником того, что для праздника не должно быть особенного повода. В субботу вечером она и Николас, обняв друг друга, стоят на пороге Визибла, торжественно улыбаясь. В руках у Кэт – три пузатые бутылки шампанского из отцовского погреба, по одной на каждого.

– Тут у вас прохладно, – замечает Николас, рассекая пальцем облачко пара, в который мгновенно превращалось его дыхание, стоило только слететь с губ.