Читать книгу - "Я в степени N - Александр Староверов"

Сергей вызывал уважение. Если бы психанул и выгнал, тогда все понятно. А так… Он лучше меня, и дом у него лучше, и сам он… Выходит, правильно к нему Анька ушла? Мысль эта была настолько невыносима, что я стал яростно шептать про себя: «Умный, сука, он просто умный, сука, тварь он из Префектуры, просто умный, научился, падла, себя вести…»

Пока шептал, привели Славку. Я даже не сразу его заметил – зол был очень. А когда заметил… Сердце мое поперхнулось кровью и перестало ее качать, и плавало в крови беспомощно, и слезы капали на него из пересохшей вмиг гортани. А как попадали туда слезы – я не ведаю, но как-то попадали. Помягчел я вдруг, растекся по резному в золоте креслу, и вывалились из меня все грехи, и разбились с колокольчиковым звоном о мраморный пол. И грех убийства превратился в прекрасную ширококрылую бабочку, и взмыл к высокому потолку, а грех гордыни белым журавлем обернулся и захлопал крыльями, создавая приятный освежающий и холодящий воспаленную душу ветер. Славка… родной, любимый, смешной, сильно выросший… Якорь мой единственный, удерживающий меня в этом мире. Потому что легкий я очень нынче, ничегошеньки у меня не осталось, намного легче воздуха, легче самого летучего газа. Славка, сынок…

– Здравствуй, папа, – сказал Славка и, на крошечный миг запнувшись, добавил: – Витя. – А потом снова, уже слитно, повторил фразу: – Здравствуй, папа Витя.

– Что? – не понял я. – Что ты сказал? Почему папа Витя, я же просто… просто папа твой.

– Нет, – грустно, как мне показалось, произнес сын, – просто папа это когда один папа. Когда он рядом всегда. А у меня теперь два, ты уехал, и стало два. Папа Витя и папа Сережа. Так мне мама объяснила.

– А еще что она тебе объяснила? – спросил я, одновременно холодея от ужаса и закипая от гнева. Нелепое ощущение, кажется, разорвет тебя на части, когда холодея и закипая одновременно…

Славка подошел ко мне, глянул на меня своими ослепительно-яркими синими глазенками, осторожно погладил мои дрожащие, с донецкой грязью под ногтями пальцы и тихо сказал:

– Она мне еще сказала, что ты очень хороший, но глупый. Что тебя обманули и ты поехал защищать таких же глупых уродов в Украину. Она сказала, нельзя быть глупым, а то все обманывать будут. Она дебилом тебя называла. Это правда, папа Витя? Я давно хотел спросить: это правда, что ты дебил?

Я снова стал твердым. Настолько твердым, что рот мой не хотел открываться и произносить слова. Крошился мой рот и горел изнутри, но я нашел в себе последние какие-то силы и произнес:

– Правда, сынок…

Тишина наступила как в разрушенной, завалившей меня с моим киевским братом-снайпером пятиэтажке. Вот такая тишина опять наступила. И в этой тишине брызнули слезы из честных и чистых глаз моего сына, и сорвался крик страшный с его припухлых детских губ:

– Нет, нет, папка, ты врешь! Я все знаю, я уже не маленький. Я телевизор тайком смотрел – они не разрешали, а я смотрел. Ты все врешь, они тебя подговорили! Там хорошие люди, в Донецке, их фашисты убивали, а ты их защищал. Ты герой, как Бэтмен, ты как Человек-паук. По телевизору врать не будут. Это они врут. Они сами дураки, а ты герой! Папка, ну скажи, что ты герой! Не бойся их, они не сделают ничего, скажи! Я сильный, я защитю тебя… папка!..

Славка прыгнул ко мне на колени, вцепился в шею и орал, орал одно и то же, а я не знал, что делать, я рыдал беззвучно вместе с ним, сжимал его трепещущее тельце и не отвечал ему, а только гладил, прижимал его мелко дрожащую спинку. И шептал ему на ухо: «Славка, Славочка, сыночек мой любимый…»

Не дождавшись от меня ответа, он впал в истерику, начал задыхаться и колотить меня своими ручками, повторял все время:

– Скажи, скажи, скажи, скажи, скажи…

– А я тебе говорила, – завизжала, обращаясь к Сергею, Анька, – я тебе говорила – не надо. А ты – отец, отец, нельзя ребенка отца лишать… Смотри теперь, сделай же что-нибудь, сделай, или я за себя не отвечаю! Я его убью, я себя убью, сделай!!!

Анька в очередной раз выскочила из-за стола, подбежала ко мне, одной рукой вцепилась в Славку, а другой – с тупым закругленным столовым ножом – начала тыкать мне в спину. Сергей мгновенно сориентировался, вышиб у нее не причинивший мне вреда нож и тоже уцепился за Славку.

– Виктор, вам лучше уйти, – сказал он, пыхтя от натуги, – потом, потом, сами видите…

От заливающих глаза слез я ничего не видел, но я чувствовал… Я чувствовал, что да, надо уйти, а еще лучше – сдохнуть. Прямо здесь, прямо сейчас. Так для всех лучше будет.

Они вдвоем не могли оттащить от меня Славку. Я им помогал, но они все равно не могли.

– Скажи, скажи, скажи, скажи!.. – орал он, краснея от удушья, и до крови царапал мне шею.

…Оторвали наконец общими усилиями, побежали за ингалятором с гормональной смесью от астмы. Он корчился, уже и орать не мог, но даже без воздуха, откуда-то изнутри маленькой грудки выдыхал страшное, свистящее:

– …жи, жи, жи, жи…

С минуту, застыв, я смотрел на этот ужас, а потом тоже захрипел что-то звериное и выбежал из дома. И даже когда оказался во дворе, я все равно слышал это невозможное, удушливое «жи», и по дороге слышал, и поднявшись в свою огромную, пустую и нежилую квартиру недалеко от метро «Динамо», я слышал:

– Жи… жи… жи… жи…

* * *

Всю ночь я пил и молился, к утру не господа узрел, а рогатых чертей. Они отнимали у меня Славку и взамен дарили плюшевого белого медвежонка. Я отказывался, не хотел брать, а они совали настойчиво: бери, говорили, это теперь твой сын, не заслужил ты другого.

Проснулся я ближе к обеду, вспомнил этот то ли сон, то ли галлюцинацию. Весь страшный вчерашний день вспомнил. Вот тогда мне впервые захотелось спрыгнуть – не с моста, а прямо из окошка двадцатого моего высокого этажа. Вышел на балкон, почти перелез невысокие поручни, но тут вспомнил своего украинского брата Петю, как убивал я его, а он орал, прислонившись спиной к последней своей стенке: «Живи, сволочь, за нас двоих живи, ты теперь, сука, мне должен!» Должен – согласился я и поставил перекинутую ногу обратно на балкон. «Выпить бы сейчас…» – подумал тоскливо, водки дома было завались. Вчера, по пути домой, на автопилоте купил ящик какой-то дешевой дряни. Подошел, взял в руку бутылку, свинтил железную пробку, поднес к губам, рот открыл, но испугался в последний момент, вспомнил чертей. И белого плюшевого мишку вспомнил. Сел на пол, уронил бутылку на ковер, расплакался. Жить нельзя и умереть нельзя… Только плакать можно – сидеть и плакать в одиночестве. Нет выхода, я вошел когда-то в место, откуда нет выхода, я сломал по пути свою жизнь и жизни самых дорогих мне людей. Я стал убийцей, давно стал. Сначала Анькину душу угробил, потом брата своего хохляцкого, Петю, потом себя, а вчера я убил Славку… Серийный я, запойный маньяк, отстреливать таких надо…

Выплакав все слезы, я утерся рукавом, высморкался и снова начал молиться. Ничего не помогало – ни слезы, ни молитва, ни самобичевание. Беспросветность, душащая, сдавливающая беспросветность… Даже иконы, к которым обращался, казалось, смотрели на меня осуждающе. Даже они душили…