Читать книгу - "Наркокурьер Лариосик - Григорий Ряжский"

…Разведчиком Ленчик звал Витька не случайно. Тот действительно в свое время служил и в чине майора был изгнан из армии, точнее, из ГРУ — Главного Разведывательного Управления, где работал шпионом по восточногерманской линии, несмотря на братские узы, насмерть перетянувшие кованым морским узлом два дружественных соседних лагеря одной большой общей соцзоны. Не слишком увлекаясь вмененным ему в служебную обязанность шпионством, он сосредоточился, главным образом, на воровстве, вместе с начальственным и открестившимся позже от всего генералом, который его же и сдал, несправедливо заподозрив в утаивании части общей доли. В этот раз обошлось без тюрьмы, генерал с генеральшей боялись возможного компромата. Но, выждав пару лет, уже в Москве, Витьку устроили такую ловкую чекистскую разработку, что он, бывший штабной аналитик, хитроумный и многомудрый крутила, не повел и ухом даже, когда ему сначала подсунули, а потом прихватили с николаевскими золотыми червонцами в момент сбыта своему же подставному агенту-стукачу. Защитник в суде тоже был из них, но все обошлось, несмотря на это, всего лишь четырьмя годами общего режима без конфискации и последующего поражения в правах, так как Витек, с его же, агента, помощью, не выходя из камеры, так умело и органично смог соединить разнообразные интересы сторон, включая обвинение, судейских, защиту и свою собственную, что все остались очень довольны и вспоминали Витька с благодарностью. А в это время Витек уже организовывал на зоне, где отбывал наказание, цех по производству деревянного ширпотреба одновременно с небольшой художественной мастерской по изготовлению псевдохохломы из отходов производства. К мастерской прибились со временем и вольнонаемные гражданские лица, в основном бабы, так что у Витька была и гражданская жена, и отдельная комната, выделенная ему начальником колонии, или по-местному — Хозяином, через стенку от Ленкомнаты. Хозяин, естественно, был в доле, вернее, Витек был в доле, ну а Хозяин в нем просто души не чаял и поэтому нередко отпускал его на уикэнды в Ялту… Через два года он устроил Витьку досрочное освобождение при условии, что тот еще два года будет продолжать руководить производством в пополаме — пятьдесят на пятьдесят. Витек подумал и согласился — условия были честные, как и сам Витек…

— Слушай, у меня тут семнашка нарисовалась за двушник, праздник, по левкасу, двухрядная, двадцать девять клейм, сплошь фишки, не деланная, и чиновая одна, восемнашка, за единичку. Краснуха была еще дешевая, но убитая совсем, я не стал брать. Ну, еще у них пластики килограмма на три, не меньше, больше трехскладной все, хотят как всегда… Может, возьмем все разом, я их еще опущу по пояс… А? — Витек говорил бодро и свежо, потому что ежедневно, уже в течение многих лет, принимал вечером по сто пятьдесят за ужином, дома, культурно, где вместе с ним жили любимая жена, два сына-школьника и пудель Вертухай, удачно соединивший в имени своем вертлявость собачьей натуры с ностальгическими воспоминаниями хозяина. После ста пятидесяти он шел проверять уроки у сыновей. Требовал это учебный процесс или нет — ему было неважно — он любил во всем порядок и систему. Потом он в состоянии полнейшего опьянения укладывался спать и вставал утром, как огурец — свежий, с крепкими пупырышками.

— Ты вчера-то уладил, как надо, на Трубе? — продолжил он дневную селекторную планерку.

— Слышь, Витек… — Ленчик не знал, как правильно признаться в содеянном, вернее, в несодеянном, — я вчера это… Не встречался… Не получилось, в общем…

Витек был не тот человек, которому надо было долго что-либо объяснять. Он просто взревел от негодования:

— Мудак! Козел! Гондон! Опять, наверное, Мандельштампа своего обчитался и залез на кого-нибудь, да? И драл, аж пинжак заворачивался? Ну, чего молчишь? Так или нет? Такого человека, считай, потеряли и восьмеру в придачу… А то и чирик…

Он внезапно умолк и отчетливо произнес:

— Распропидор…

После этого он бросил трубку…

Ленчик на Витька не обиделся. Во-первых — потому, что он его любил. Во-вторых, и в самых важных, несмотря на неправильную для профессии спекулянта очередность, — потому, что абсолютно ему доверял. И в третьих — потому, что Витек был прав…

Слово «распропидор» в их слэнг Ленчик сам же и притащил. Строго говоря, именно оно и положило начало его жизни в Москве, а стало быть, и вывело Ленчика на стезю «деловой» столичной карьеры, иными словами, сделало поначалу просто спекулянтом, в основном «колониальным» товаром, ну а уж потом, с учетом личных заслуг на линии фронта, на самой что ни на есть передовой, плавно перевело его в высший разряд профессионалов, занимающихся антиквариатом, искусством, иконами и прочей церковной утварью, а также разнообразными предметами старинного быта. Одним словом, именно Распропидор вывел Ленчика на опасный и увлекательный путь внутренней эмиграции.

Впервые он услышал это слово семнадцатилетним пацаном, у себя в Барнауле, летом, в лесу у речки, где они с Ленкой целовались, как безумные. Они и вправду были страшно влюблены друг в друга и не могли один без другого ни есть, ни спать, ни дышать. В общем, дело склонялось к ранней свадьбе, и родители, неплохо зная друг друга, были не против. Тогда-то и пришло на берег стадо коров, гонимое бородатым мужичонкой в ватнике на голое тело, несмотря на давно установившуюся жару. Коровы напились из реки и завалились пережевывать травяную жвачку. У Леньки с Ленкой как раз начался приступ страсти, по второму кругу. Через час, когда они очнулись и без сил откинулись на спину, стадо еще лежало на берегу. Пастух свернул из газеты самокрутку, сыпанул туда чего-то из кармана ватника и смачно затянулся. Потом, лежа, из этого неудобного для себя положения, ухватил кнут и очень ловко щелкнул им в направлении коровьего привала. Животные встали и понуро побрели вдоль берега, по направлению к деревне. Один лишь пятнистый, с сильно засранной жопой бык, глава рогатого племени, не пожелал подчиниться мужичонке и продолжал лежать на месте со жвачкой во рту. Именно тогда и произошло первое Ленькино лингвистическое потрясение. Пастух встал, злобно ухмыльнулся и, хорошенько размахнувшись, оттянул быка кнутом по всей длине его выпирающего зубцами хребта. Бык взревел от боли, вскочил на ноги и с телячьей резвостью побежал догонять стадо. Мужичонка довольно улыбнулся, засунул кнут за солдатский ремень и произнес:

— Ишь… Распропидор…

Это и был первый, довольно сильный при Ленькиной сообразительности, толчок в его незрелом сознании.

«Интересно, — подумал он, — сколько живу, а такого простого слова даже не знал… — Юноша крепко задумался: — А сколько всего остального я еще, наверное, не знаю. — Он снова задумался, и на этот раз его так быстро не отпустило. — И никогда я здесь больше ничего не узнаю, — вдруг свалилось откуда-то сверху полное понимание грядущих безрадостных перспектив в смысле остатка жизни на Алтае. Даже, можно сказать, всей жизни… Без остатка…»

Вернувшись ближе к вечеру домой, он стал свидетелем горячего спора между мамой, Эсфирь Моисеевной, и будущей тещей, Пелагеей Гаврилной. Существо горячей дискуссии заключалось в точном определении спорящими сторонами количества поддонов холодца, потребного не для украшения стола, а для вполне конкретного свадебного уничтожения. Мама предлагала пять, а будущая теща насмерть стояла на шести поддонах ценного пищевого продукта, совершенно необходимого при употреблении тертого хрена…