Читать книгу - "Живая душа - Владимир Максимов"

* * *

Контуры действительности словно распадались… И надо было привыкать жить в этом новом пространстве с то тут то там образовывающейся вдруг во множестве мест пустотой, ранее заполняемой Кристиной. Хотя частенько потом, например, в уличной толпе я вдруг «узнавал» ее фигуру, ее походку, и мне хотелось окликнуть ее, но… женщина оборачивалась и сразу становилась чужой, мимолетной, как ненужное видение. Или порой по телефону я вдруг явственно слышал ее довольно низкий приятный бесшабашный голос, и бессмыслица смерти на миг вновь отступала перед возникшей чудесной надеждой. Но уже на следующей фразе я узнавал звонившего. «Опять не то…» И тяжесть потери, казалось, еще больше сгибала тогда мои плечи.

В такие минуты утешала только мысль о том, что мы непременно встретимся. Должны встретиться. Я это чувствую и почти знаю. Не ведаю только вот где и когда…

И, стоя как-то вновь на берегу реки, но уже почти под осенним грустным густым небом, я осязаемо вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный, словно изучающий меня взгляд.

Оглянувшись, я понял, что стою совершенно один. И что взгляд этот исходит, похоже, не сзади, а откуда-то сверху.

«Может быть, это Кристина с недосягаемых теперь для нас высот глядит, жалея нас всех», – с надеждой подумал я. И почему-то вспомнил строку из очень давнего своего стихотворения: «Только Вера еще и осталась. Нет Надежды и – даже Любви…» Ведь человеку в его главном выборе действительно остается только одно из двух: верить в то, что или смерть не имеет никакого смысла, если жизнь неуничтожима, или бессмысленна жизнь, если смерть есть некое предназначение или конец всего сущего в мире.

Глядя на темный влажный песок у кромки неспешно текущей воды, уже присев на чисто обглоданное временем, ветром и солнцем бревно, я подумал еще и о том, что факт смерти несомненно является самым мощным творческим импульсом для писателя, потому что такие «сюжеты» неповторимы. Их можно «сыграть» только раз. И все же я хотел бы чтобы таких «импульсов» в моей жизни было как можно меньше. Хотя, от неизбежности ведь все равно не спрячешься. И Кристина встретила свою неизбежность в стиле любимых ею героинь Франсуазы Саган – трагично и просто. Сумев нас всех опять «переиграть», создав очередную победу из самого горького своего поражения.

Осознанный ли это был акт трагедии под названием жизнь или нет, я не знаю. Хотя и глубоко убежден в том, что человек до тех пор не может умереть и не умирает, пока сам не пожелает этого. От усталости, болезней, болей или чего-нибудь другого.

Кристину никто не мог представить старой. И меньше всего, пожалуй, она сама. Поэтому, может быть, она и сказала себе в самый решительный момент такого нелегкого выбора: «Все, хватит! Пора уходить. Сейчас самое время».

Ибо уйти красиво можно только на пике, а не на спаде его.

Ведь она теперь навсегда останется молодой. А вот мы все, оставшиеся на земле, с каждым годом будем все старше и старше, и хорошо еще, если превратимся, как писал другу Плетневу Пушкин, в неких добрых «старых хрычей», а жены наши – «в старых хрычовок». «А вот детки будут молодые, здоровые. Мальчики станут повесничать, а девочки – кокетничать. А нам-то и любо!»

Да, хорошо, если все будет именно так. И воспринимать это состояние мы будем с той же легкостью, что и Александр Сергеевич. А может быть, мы станем уже никому н енужными, лишними, как неведомые ископаемые – какие-нибудь шерстистые носороги или как тяжелые неудобные гири на ногах нового поколения в этом новом для нас третьем тысячелетии…

Кристина-то осталась в своем родном, привычном нам, хотя и сумасшедшем, двадцатом веке.

Под мерное, негромкое и успокаивающее журчание воды так очищающе скорбно и хорошо думалось. И странник-ветер уже в конце лета, как и в его начале, снова был такой хороший, будто нашептывающий что-то о дальних-дальних неведомых странах и странствиях в кругу друзей. О том, что с нами было и что с нами будет. Я будто бы даже ощущал в нем какие-то отголоски своего словно вдруг вернувшегося, такого далекого теперь уже детства. И я, теперешний, веду себя, пятилетнего, белобрысого мальчика по берегу этой реки.

Вот так же очень-очень давно где-то пахло водой и дым далекого костра под звездным небом в дальнем конце поля тревожил первобытные чувства ребенка – неосознанную тревогу перед необъяснимостью и необъятностью мира. Перед множеством иных его неразрешимых загадок, из которых самой неразрешимой, – ибо «тайна сия велика есть» – является все-таки смерть.

Я понимаю, что к потерям очень близких людей привыкнуть до конца невозможно, как невозможно привыкнуть, скажем, к потере собственной руки, которая все равно потом еще очень долго и болит и зудит, пусть даже только во сне. С потерей можно лишь смириться, пытаясь идти по жизни и дальше смело и легко, как это умела делать Кристина…

Но я не уверен, что я так могу…

Новый порыв веселого, с осенним ностальгическим настроением ветерка взрябил речную темную воду, взъерошив мои волосы и взволновав кроны высоких тополей, с которых уже полетели первые, обезумевшие от восторга свободы, желтые жесткие листья.