Читать книгу - ""Шведский стол" - Ася Лавруша"

Всякий раз перед тем как отправиться в «Центр Города», я подолгу смотрю на себя в зеркало, уговаривая его растворить родственную совести смутную тревогу, имя которой никак не могу подобрать. Зеркало у меня маленькое, старое, с мутной окалиной времени и черными мушками. Меня оно любит и поэтому немного врет ретушью. Впрочем, мне и в самом деле есть чем гордиться – немногие доплывают до пристани старости с таким тугим парусом. Пару-тройку заплаток в расчет не берем.

Мне много лет. Я бывшая актриса, так и не добившаяся широкой известности. Я сыграла шестьдесят четыре неглавные роли, жила в девяти городах и пять раз была замужем. У меня была густая жизнь, я долго намагничивала себя, привлекая события, и только лет восемь назад слегка замедлила движение и прекратила сопротивляться седине. Но вскоре выяснилось, что седина моя тоже актриса. Я стараюсь уложить ее в скромнейший пучок – она же бросается всем в глаза и нахально преувеличивает благородство моего образа. У меня хорошая кровь и крепкая форма, но я никогда не играла императриц, даже тех, кому в спектакле отводилось второстепенное место. Седина же, разгулявшись, как-то хитро подчеркнула яркие выразительные глаза, и они – в сочетании с мягкими румяными щеками – теперь намекают на более стройную, но несомненную Екатерину Вторую. Я понимаю, что так говорить о себе не скромно, и поэтому не ропщу, когда надо мной посмеиваются эти мелкие современные зеркала. Я их даже побаиваюсь и стараюсь не смотреть в них на себя прямо. Но если им удается меня поймать, они, не скрывая иронии, показывают мне профиль нелепой старой женщины с кругленькой серебряной сережкой в дряблом ухе, похожем на маленький старомодный кошелек с застежкой-поцелуйчиком, с которого время стерло черную кожу, обнажив слабую серую основу. Все сбережения из этого кошелька давно растрачены, осталась лишь одна неразменная монета, которая притворяется то золотом, то медью – в зависимости от освещения и нашего с Павлушей настроения.

Павлуша был моей первой любовью. Много лет и городов тому назад он катал меня на ловкой лодке, мы дразнили скользивших по поверхности воды уток и смехом старались ослабить тот странный ток, который движение весел вырабатывало в наших сердцах. Мы стояли с ним под щедрым дубом, и превратившееся в солнечные лучи будущее слепило нам глаза. Он собирался стать военным, но легко смущался, а я уже тогда знала, что жизнь у него будет крепкая и упругая, но генералом он не станет.

Недавно он ко мне вернулся.

А перед этим от меня ушли все, даже последняя подруга, такая же, как и я, актриса-неудачница, с которой мы чаще всего ссорились. Все вокруг было горьким. Больше всего я боялась незнакомых старух, выгуливавших пучеглазых дворняжек. Мучила себя воспоминаниями о единственном аборте, плакала, складывала и отнимала какие-то даты. Чтобы хоть как-то заполнить пустоту, устроилась смотрительницей в Эрмитаж, сидела у египтян и каждый день, про себя сетуя, молила чужие мумии изменить мою сирую жизнь. Кто знает, может быть, кто-то из их странных богов меня и услышал, – потому что однажды на Дворцовой набережной мне вернули Павлушу в облике аккуратного старика с застывшим оловом грусти в глазах.

Эта встреча меня спасла. Моя жизнь вдруг взяла и разложилась пасьянсом времен с тройкой в будущем, семеркой в настоящем и тузом в прошлом. Нет, горечь не исчезла, но Павлуша добавил сухих пряностей воспоминаний, – и горечь стала гармоничной. Какое-то время я даже была по-настоящему счастлива. Но потом, словно наказывая за несвоевременное счастье, от меня начала бегать память. Поначалу я очень пугалась, но вскоре привыкла и теперь всегда готова к тому, что память, неожиданно смешав времена и карты, может стремительно поднять меня на опасную высоту отстранения от действительности и на мгновение открыть мне сверху похожий на грецкий орех лабиринт моей путаной жизни. У меня закружится голова от бесконечного количества извилистых поворотов. Какое-то время память будет удерживать меня на этой звенящей высоте, а потом, превратив мое сердце в воробья-беспризорника с увядшей гвоздикой в клюве, бросит его вниз – в случайный тупичок лабиринта… На зеленую лужайку детства… к черной лязгающей машине, в которую превратилась пахнувшая яблоками школа, отобрав у моего отрочества четыре долгих года… в институтский репетиционный зал… в полотняную постель, где рядом со мной какое-то молодое тепло, имя которому память не возвращает… в стремнину зрелости, на дощатые сцены… или в терновое новое время…

Я уже не боюсь этих полетов – просто существую в предложенном пространстве событий, лиц, запахов, звуков. Наверное, отсутствие страха и заставляет память возвращаться… К тому же я заметила, что именно в этих провалах я лучше всего зарабатываю.

Я продаю умиление, в фантастическом мире, который отделяют от меня десять минут езды на трамвае.

Вот я схожу с трамвая.

Высокие дома.

У скрещенья трамвайных линий стоит дом, похожий на пожилую американскую кинозвезду, все живые ткани которой заменены силиконом в результате изощреннейших косметических операций. Это старый красивый дом, его тщательно отреставрировали и разместили здесь «Центр Города», современный и очень дорогой магазин. Здесь торгуют успехом. А на сдачу я доживаю свою жизнь.

За огромными окнами на голубоватом фоне сияет чужое будущее – яркое, разноцветное, блестящее, хромированное, никелированное, хрустящее нарядной упаковкой и новенькими купюрами, с банкоматами, выплевывающими кредитные карточки под дискретную отрыжку, с отутюженным персоналом, умело скрывающим внутреннее равнодушие за наружной радушной улыбкой… Эта картина порой настолько ослепительна, что я вспоминаю операционную, в которой мне делали аборт.

Однажды я зашла сюда просто так, решив купить «в будущем» что-нибудь на ужин. Я знала, что выгляжу скромно, но достойно, и что предельная опрятность моего старомодного пальто полностью искупает вину его возраста, и слово «подержанный» почтительно уступает место слову «антикварный». Меня могли принять за профессорскую жену, мать преуспевающих детей, которая не желает расставаться со старой одеждой из-за «давно разоблаченной мороки», тоски по родине, которой нет. Я старалась играть такую даму, но боялась неубедительности и сама на себя злилась.

Неторопливым шагом я дошла до мясного отдела. Под стеклом лежало живое мясо, преступной свежести и преступной же стоимости. Наверное, у меня хватило бы денег на какие-нибудь полкило, но потом за мотовство меня обязательно упрекнуло бы выглянувшее из овощного киоска недоступное яблоко. Пожалуй, только импортную мороженую говядину можно было бы купить, не травмируя карман и совесть. Но она была нарезана такими ровными круглыми кусками и покрыта таким мультипликационным инеем, что я вдруг увидела зимний лесоповал и услышала звук бензопилы, которой мой первый муж валил деревья в лагере, куда его отправили за безобиднейшее знакомство, квалифицированное как сопричастность к деятельности врагов.