Читать книгу - "Сад камней - Яна Дубинянская"

Тем более что все это совершенно частная история, которая вряд ли может представлять интерес для публики. Я согласился с вами встретиться, фройляйн, только из уважения к памяти Марины и с единственной целью — воспрепятствовать вам обратиться к менее достоверным источникам. Надеюсь, мои слова будут переданы корректно и без лишних комментариев. Я просил бы вас прислать расшифрованную стенограмму нашей беседы моему секретарю.

Я далек от мира кино, тем более вашей страны, и первое вынужденное знакомство с данной средой не было приятным. Однако не в моих правилах судить людей по внешним атрибутам их поведения, даже если они отвратительны. Я предположил, что столь асоциальное поведение этой публики может быть оправдано их артистическим талантом, ведь общеизвестно: гений как никто далек от общества с его условностями, и несовпадение порой принимает самые уродливые формы. Потому я решил посетить несколько фестивальных просмотров.

В своем большинстве те люди вовсе не были гениями. Претенциозные пустышки, прячущие за свинством свою творческую импотенцию. После просмотра нескольких поделок я утвердился в данном выводе и собирался передать контрамарку другому лицу. Но не в моих правилах спешить, я всегда делаю последний, контрольный шаг. Я посетил еще один просмотр и увидел «Блик» Марины Марков.

Талантливая женщина в кино — это всегда трагедия. Марина Марков была гениальна. И рядом с ней не было никого, кто мог бы не то что помочь — хотя бы приблизительно понять.

Если я говорю «никого», значит, так оно и есть. Эти, которых вы имеете в виду, не стоят моего времени, и я не нахожу нужным о них распространяться.

Фрау Марина была нервозна, импульсивна, болезненно самолюбива и независима, что совершенно естественно, учитывая масштаб ее гения и условия, в которых ей приходилось работать. Я был готов к тому, что она отвергнет мою поддержку. Я был готов ко всему: к непониманию вплоть до неприятия, к насмешкам, к агрессии… Да, вы правы, я богатый и влиятельный человек, дорожащий репутацией; но гений — слишком большая редкость, чтобы при встрече с ним помнить о своих амбициях. Я был готов на все. Однако мы с Мариной на удивление быстро и точно нашли общий язык. Гений всегда мудр.

Говорили, что она совершила большую ошибку, демонстративно не оставшись на фестивальный банкет после показа, где присутствовали первые лица европейской киноиндустрии. Но, во-первых, это вовсе не было демонстрацией. А во-вторых, она не могла больше играть в эти бессмысленные игры — после нашего разговора. Его содержание известно только нам двоим, и я не советовал бы вам, фройляйн, выслушивать и тем более публиковать его в пересказе третьих лиц.

Что? По данному вопросу — без комментариев. Во избежание взаимной неловкости будем считать, будто вы его и не задавали.

Я не упускал фрау Марков из виду вплоть до самой… трагедии, подробности которой вам известны. К сожалению, я вынужден признать, что не сумел ни воспрепятствовать такому исходу событий, ни оказать Марине ту реальную поддержку, которая была ей нужна. С моей стороны было бы недостойно стремиться показать себя в вашей монографии в выгодном свете. Что такое благие намерения и куда они ведут в конечном счете, известно каждому. Касательно же ее отношения ко мне… увы, я совершенно уверен: в эти последние месяцы и дни она ни разу обо мне не вспомнила. Ни единого разу.

Всего доброго, фройляйн… Юлия? Удачи вам в вашем труде. Мой секретарь вас проводит, будьте добры договориться с ним о визировании стенограммы. Было неожиданно приятно пообщаться. Жаль, что я не имею сейчас возможности показать вам свою коллекцию, небезынтересную для ценителей кино. Герберт, проводи фройляйн.

И передай этой курице, старшей горничной, чтобы не попадалась мне на глаза, иначе я сделаю так, что ее вышвырнут отсюда пинком без рекомендаций!.. Да, и я должен знать точно, какой именно информацией она располагает, эта девочка. Возможно, просто интуиция… надеюсь. Завтра, максимум через два дня я хочу видеть ее исчерпывающее досье.

Я держу себя в руках, Герберт. Я всегда держу себя в руках.

* * *

— Михайль, ну о чем ты? Ты сам хоть понимаешь, о чем говоришь?

— Как будто сама не видишь. Посмотри на его глаза.

— Ее, это девочка. Да у меня у самой такие же глаза! Но она не…

История ее появления, уже пересказанная мною двукратно (и где они теперь, Пашка и Яр, убежавшие в метель, — черт, мне же все равно, как будто это нормально, чтобы в снежной ночи пропадали не самые чужие люди!), казалась неестественно круглой, обкатанной, словно кусочек бутылочного стекла, фальшивый маленький аквамарин, найденный на пляже. Кого я хотела убедить такой откровенной липой, явной и не самой затейливой выдумкой? Уж точно не Михайля, который всегда умел выдумывать куда виртуознее, чьи картины начинали существовать уже по факту их замысла, а мистификации живой плотью срастались с реальностью.

Который сейчас, в данный момент, длинный, как секунда на раскаленной сковороде, — не придумывал, не врал. Но и правдой то, что он утверждал с обиженной детской искренностью, быть никак не могло.

— Начнем с того, что я не видела тебя восемь лет.

— Ага, я тогда еще и умер. Это мы уже проходили, не начинай по кругу.

— И вообще, мы же с тобой никогда не…

— Надо меньше пить.

— Михайль!

Он в сто первый раз вскочил и заметался туда-сюда по тесному помещению, то и дело задевая за печку — точь-в-точь как тогда в монтажке, куда ворвался в надежде убедить меня не идти на войну. Ту сцену я не выдумывала, ну, может быть, сделала чуть более динамичным наш взаправдашний, отложившийся в памяти до единого слова диалог. Возможно, потому теперь она мне нравилась меньше всего, она принадлежала не мне одной, цеплялась за объективную реальность и загрузала в ней, как в зыбучем песке… Но сцена, которая происходила сейчас, вообще никуда не годилась, напрочь расходясь с любой логикой, как жизни, так и кинодраматургии.

Впрочем, маленькая смотрела с интересом. Ей нравился этой смешной, мечущийся чернявый дядька. И они в самом деле были с ним невероятно, зеркально похожи. Если, конечно, гладкое и плавное, с едва намеченными чертами, детское личико в принципе может быть похоже на взрослое лицо; по-моему, подобное сходство люди всегда выдумывают сами.

Разве что глаза. Но с глазами мы уже вроде бы разобрались.

Михайль остановился, обернулся, и глаза его казались еще темнее и бездоннее, чем обычно, если такое возможно вообще:

— Я не думал, что ты способна вот так… Марина.

Он назвал меня по имени, и я вздрогнула — настолько это прозвучало неправильно и непоправимо. Для Михайля я всегда была — Чернобурка. Тогда, в свои под тридцать, тридцать, за тридцать, я не красила стремительно седеющую гриву лишь затем, чтобы не потерять это тайное имя; потом, конечно, уже просто так, поскольку стало все равно. И вот сейчас оно взяло и кончилось, внезапно, одномоментно, оборвалось в той самой точке, откуда должно было, по идее, начаться заново… Только потому, что ему почудилось неизвестно что.