Читать книгу - "Крыши Тегерана - Махбод Сераджи"

Однажды ранним вечером со своей террасы я слышу голос бабушки Ахмеда.

— Он придет забрать меня, — объявляет она с балкона дома Ахмеда.

— Кто придет, бабушка? — кричу я.

— Мой муж, — отвечает она. — Он заберет меня с собой, и это будет его новогодний подарок.

— О, — сочувственно произношу я.

Мне бы хотелось, чтобы ко мне с таким же подарком пришла Зари или Доктор.

Я замечаю, что ее лицо немного подкрашено.

— Вы хорошо выглядите, бабушка, — говорю я.

— Я старалась для него, — откликается она. — Знаешь, мы каждую ночь разговариваем, но он не позволяет мне подойти.

— Вы его видите, бабушка? — спрашиваю я, думая о своей Зари, скользящей в ночных тенях.

— О да, с тех пор как он ушел, я вижу его каждую ночь, — отвечает она с печальной улыбкой на лице. — Ты тоже его видишь, правда?

— Где вы его высматриваете?

Бабушка прищуривается, словно не понимает моего вопроса.

— Он прячется в темноте? — подсказываю я. — Он шевелится когда-нибудь или стоит неподвижно?

— Неподвижно? — не понимая, очевидно, о чем я говорю, спрашивает она.

Она подходит шаркающей походкой к краю балкона, и опять я слышу в голове голос матери: «Каждый год с этих проклятых крыш падают сотни людей». Я быстро подхожу ближе к бабушке, чтобы суметь подхватить ее, если она потеряет равновесие.

— На этот раз он хочет, чтобы я ушла с ним, — шепчет она.

— Он когда-нибудь разговаривал с вами? — спрашиваю я.

— Разговаривал со мной?

— Угу.

Бабушка ненадолго задумывается.

— Не знаю. Я плохо слышу. Если и разговаривает, я его не слышу.

— Но ведь вы слышите, как плачет моя жена, верно?

— Твоя жена? Почему она плачет?

Я смотрю на озадаченное лицо бабушки и жалею, что затронул эту тему.

Нельзя допускать, чтобы твоя жена плакала, — говорит она. — Мой муж никогда не допускал моих слез. Никогда.

— Конечно, бабушка.

— Ты знаешь, как мы с ним встретились? — спрашивает она, и на ее лице появляется улыбка.

— В американском посольстве?

— Американское посольство? — безучастно бормочет она.

— Нет, бабушка, — поправляю я себя. — Я не знаю. Как вы встретились?

— Ты хочешь, чтобы я рассказала? — оживляется она.

— Да, пожалуйста.

— Когда мне было семнадцать, — начинает она, — мне поставили диагноз какой-то неизлечимой болезни. Неизлечимая болезнь — так они это называли. Моя бедная мать молилась день и ночь, упрашивая Бога проявить ко мне милосердие, как будто у Бога не было занятий поинтереснее!

Неожиданно на лице бабушки появляется озадаченное выражение.

— Тебе когда-нибудь было семнадцать? — спрашивает она.

— Да, бабушка.

— A-а, — бормочет она. — Но у тебя ведь никогда не было неизлечимой болезни?

— Нет, бабушка. Не было.

Она на время задумывается, словно потеряла нить рассказа, и наконец спрашивает:

— Как ты думаешь, рай и ад соединяются между собой?

— Что? — переспрашиваю я.

— Моя мать говорила, что Бог вырыл в земле яму и заполнил ее пламенем, а потом сверху пристроил рай. Но это бессмысленно, правда ведь? От этого основание рая стало бы слишком горячим, и на нем было бы невозможно молиться — разве нет?

Меня душит смех, но я сдерживаюсь.

— Но тогда, если небеса и ад не соединяются, — продолжает она, — то что же между ними?

Повернувшись, она пытливо смотрит на меня. Я пожимаю плечами.

— Моя бедная мать плакала все ночи напролет, потому что у меня была неизлечимая болезнь и я должна была умереть и отправиться на небеса, — говорит она, — где бы ни находились эти небеса. Она постилась и раздавала деньги бедным, каждый месяц приносила в жертву ягненка и отдавала бедным самое нежное мясо. Она готовила особый суп, называемый ааш, и кормила им бедных, а я все думала: «Это ведь я умираю, почему же бедные получают все угощения?»

Бабушка улыбается, полагая, что сказала умную шутку, и я одобрительно ухмыляюсь.

— У меня все время ужасно болел желудок, — говорит она. — Вдобавок я ничего не могла проглотить, извергая все, что попадало мне в рот. Трудно представить себе более несчастную жизнь, а ведь мне было всего семнадцать. Семнадцать — нехороший возраст. В эти годы понимаешь, что у тебя есть сердце. В эти годы мыслям начинают мешать чувства.

Она на время умолкает.

— Дед Ахмеда жил за несколько домов от нашего. Это был молодой красивый мужчина, весьма красивый. Каждый раз, увидев его, я плакала и плакала.

Она снова умолкает, вперив взгляд в ночь. Наконец она произносит:

— Я говорила тебе, что он вернется, чтобы забрать меня?

— Да, бабушка.

— Он приходил и прежде, но тогда я не могла уйти. В этот раз я бы хотела уйти с ним, в самом деле хотела бы.

Бабушка надолго умолкает. Она смотрит вниз, во двор, и глубоко вздыхает. Я осторожно подвигаюсь к ней, из опасения, что она может потерять равновесие и упасть с края. Выражение ее лица настолько растерянное, что мне не угадать, где сейчас витают ее мысли. В конце концов она говорит:

— Однажды я взобралась на большой холм за домом моего отца и бросилась со скалы.

— Вы бросились со скалы? — спрашиваю я, подвигаясь к ней еще ближе.

— Какой смысл в жизни, если приходится жить без любимого человека? Теперь я вспомнила. У меня не было неизлечимой болезни — я была влюблена. Но ведь любовь и есть неизлечимая болезнь — разве не так?

Я шепотом соглашаюсь с ней.

— Да, разумеется. Вот почему все знаменитые любовники в конце своих историй умирают.

Неожиданно к бабушке возвращается полное осознание всего происходящего. Затуманенный взгляд слабоумной сменяется живым выражением человека, полностью контролирующего свои действия. Она сидит так близко от меня, что я могу сосчитать все морщинки на ее лице — лице, которое я много раз видел, но на которое по-настоящему не смотрел. Она запускает пальцы в свои на удивление длинные седые волосы и что-то еле слышно бормочет. Когда-то она была высокой и стройной, но с возрастом ссутулилась. У нее светло-карие глаза с оттенком серого — такого же цвета, как глаза моего деда. По выдвинутому вперед подбородку и тому, как она сглатывает слюну, я догадываюсь, что у нее зубные протезы.

Она больше похожа на портрет, чем на живого человека, но я искренне к ней привязан.

— Дом моего отца был выстроен около скалы. Я уже рассказывала об этом? — спрашивает она скрипучим, но добрым голосом.