Читать книгу - "Услады Божьей ради - Жан д'Ормессон"

С 1940 по 1944 год в Плесси-ле-Водрёе квартировали немецкие части, сменяя одна другу, и мы оставались одни лишь на короткое время. Были у нас и летчики, и пехотинцы, и парашютисты, и моторизованные войска, и эсэсовцы с черепом на рукаве, и украинцы вместе с грузинами генерала Власова, и даже моряки, направлявшиеся в какой-то порт в Бретани. Разные места и лица людей сохраняются в нашей памяти в виде собирательного образа, в котором сливаются разные их черты и аспекты: Гюго с бородой, Верлен с абсентом и Петен — в старости. О Плесси-ле-Водрёе военного времени у меня сохранилось воспоминание в виде танков, грузовиков, огромных мотоциклов во дворе замка, на посыпанных гравием дорожках и на газоне вокруг каменного стола. Когда перед отправкой в путь начинали работать все моторы, поднимался такой оглушительный шум, что в замке дребезжали стекла.

Дедушка сохранил за собой спальню в башне и две примыкающие к ней маленькие комнатки, где были собраны вещи, наиболее ценные для нас как память. Он велел установить там две печки, замечательные своим уродством. Члены семьи по очереди приходили навещать его в столь необычной обстановке пропусков и газогенераторов. Выходил он из этого крохотного царства лишь два раза в день для того, чтобы прогуляться в парке вокруг замка: на час утром и на час вечером. Показывая пример образцовой дисциплины, он вел образ жизни добровольного затворника, роскошного каторжника. Несколько раз в Плесси-ле-Водрёе располагались штабы, и тогда замок наполнялся мундирами, украшенными железными крестами и дубовыми листьями. Разные генералы и несколько полковников посылали дедушке письменные приглашения разделить с ними трапезу. Однажды такое приглашение оказалось написанным даже на карточке с изображением семейного герба, обнаруженной в каком-то комоде большой гостиной. Всякий раз дед с педантичной и ироничной вежливостью отвечал, что обстоятельства не позволяют хозяину дома входить в собственную столовую и что он не может себе позволить выходить за пределы тех помещений, где он еще остался хозяином. Возникали, естественно, иногда и курьезные инциденты, то незначительные, то драматичные. Когда какой-нибудь немецкий офицер или солдат приветствовал его, дед неизменно отвечал ему, безмолвно поднимая шляпу, со взором, устремленным вдаль. Как-то раз, совершая инспекционную поездку, в Плесси-ле-Водрёе провел двое суток генерал фон Штюльпнагель. Дедушка столкнулся с ним на дорожке между замком и каменным столом. Генерал посмотрел на этого представительного старца, которому испытания и возраст придали еще больше величия и достоинства. Дед бросил взгляд на неподвижного генерала. Тот не шевельнулся: ведь он был командующим всех немецких войск на территории оккупированной Франции. Дедушка прошел мимо, опираясь на трость. Вечером, после ужина, к нему явился фельдфебель и сказал, что его ждет генерал.

«Меня приглашают?» — спросил дедушка.

Фельдфебель кивнул головой.

«Тогда скажите, пожалуйста, генералу, что я по вечерам не выхожу».

Через десять минут фельдфебель вернулся.

«Меня вызывают?» — спросил дед и пошел за ним.

Генерал сидел в окружении нескольких офицеров за большим письменным столом, занявшим место бильярда. Дедушка осмотрелся с явно недовольным видом: он не мог одобрить новую расстановку мебели, выдававшую дурной вкус. Один из офицеров стал объяснять на ломаном французском, что генерал был удивлен, когда его не поприветствовали.

«Я тоже», — отвечал дедушка.

Тут генерал вспылил, стал громко кричать, что побежденные должны первыми приветствовать победителей, и через переводчика спросил у деда, какой у него во французской армии был чин.

«Скромный, — отвечал дедушка, который не был даже солдатом второго класса и не получил от республиканского правительства ни чина, ни наград. — Но я у себя дома».

Ответ не понравился. Генерал опять разбушевался. Дедушка мой дважды удостаивался звания испанского гранда, являлся кавалером ордена Золотого руна, награждался орденами Аннонсиады, Черного орла, Святого Георгия и Святого Андрея, был бальи и приором многих высших государственных военных и кавалерийских орденов, слегка позабытых в современной истории, и тут смутно почувствовал, что ему предоставляется удобный случай выразить наконец все, что накопилось у него на сердце за полтора века и о чем в обстановке счастливого мирного времени трудно было говорить, не выставив себя на посмешище. Он поудобнее уселся в кресле, подставленном ему солдатом, и очень спокойно и очень твердо сказал, что людям испокон веков свойственно нарушать правила игры, но что когда речь идет о нарушении его собственных прав, то его положение позволяет ему ожидать от всех остальных, кем бы они ни были, за исключением, быть может, кардиналов, принцев крови, глав государств и маршалов, чтобы его приветствовали первого. Кроме перечисленных, в подлунном мире нет человека, кому он должен первым отдавать честь. И добавил, дабы продемонстрировать свою сдержанность и такт, что если, случайно, генерал является маршалом, то он готов принести ему свои извинения. В противном же случае ожидает выражения извинений в свой адрес. Из-за лукавства истории именно наши недостатки, наша надменность, то, что другие называли спесью, толкали нас к сопротивлению, обеспечивая деду некое подобие ореола национальной и народной славы.

А дело было зимой 1940/1941 года. И погода была холодная. В мировой истории уже произошло много испытаний и поворотов. Подобие офицерского судилища, собранного генералом, впало в изумление. Немцы ожидали всего — от националистских деклараций до трусливого пресмыкательства. Но вот обличительная речь старика в духе Сен-Симона повергла их в изумление. Дедушка предстал перед ними в виде слегка комичных литературных героев: графа д’Оржеля, или принца Германского, или герцога де Молеврие в комедии Робера де Флера и Армана де Кайаве «Зеленый мундир». Но это происходило перед лицом оккупантов, организовавших нечто вроде суда. И подсудимый выглядел уже не смешно, а превращался в героя. И, думается мне, он был бы доволен, если бы его расстреляли за издевательство над немцами по такому фундаментальному вопросу, как достоинство нашей фамилии и ранг нашей семьи. Самым замечательным было то, что старый аристократ сумел произвести на немцев впечатление. Извинений они не представили, но дед вернулся в свою комнату в сопровождении полковника и капитана, которые встали в момент расставания у двери по стойке «смирно».

Дедушка на секунду замер в дверях, посмотрел на полковника, не обращая внимания на капитана, и, не протягивая руки и не кланяясь, просто сказал: «Спасибо, друг мой!» — тем неподражаемым тоном, который был единственным нашим талантом, после чего скрылся в своей комнате.

Примерно через год или, может быть, чуть больше, зимой 1941/1942 года, еще одна довольно комичная история вновь послужила испытанием наших национальных чувств. В ту пору замок занимали летчики. Дедушка по-прежнему ютился в башне, которую он называл убежищем или надомной каторгой. Однажды во время обычной вечерней прогулки, когда его сопровождала Анна-Мария, старик и его правнучка увидели немца лет сорока, высокого роста, с седеющими, почти белыми волосами, с орденом «Железный крест» на шее. В его походке и поведении было что-то впечатляющее и привлекательное. На следующий день и в последующие дни они опять несколько раз встречали в коридорах или в аллеях этого немецкого офицера. Он молча приветствовал их. Как было заведено, дедушка с глазами, устремленными вдаль, подносил руку к шляпе, а восхитительная Анна-Мария прижималась к нему с гордо откинутой назад головой.