Читать книгу - "Любовь, пираты и... - Эдуард Тополь"

«…Показательно награждать президентским призом фильм „Ванечка“ Елены Николаевой – женскую истерику в вульгарных сериальных формах – на таком (имени Андрея Тарковского) фестивале категорически не стоило».

Это не я написал, это цитата из газеты «Время новостей» (16.07.2007), но я целиком присоединяюсь к такой оценке фильма. Больше того, как автор сценария, считаю нужным с прискорбием добавить: в марте 2006 года продюсеры фильма «Ванечка» пригласили меня посмотреть это, почти готовое к тому времени, кино. Я пришел на их студию, просмотр начался, но уже после первых сцен меня потянуло на рвоту от бездарности и пошлости каждой сцены и графоманской отсебятины в диалогах и стихах, приписанных мне титрами этого фильма. Вульгарность, пережимы, наигрыш и пошлость всего, что я видел на экране, настолько резали глаза и душу, что на двадцатой минуте я остановил просмотр, сказал продюсерам, что это не фильм, а полное дерьмо, и ушел, услышав в ответ, что, оказывается, и сценарий мой был дерьмо.

Что ж, сценарий я опубликовал – судите сами!

Не знаю, испытывают ли женщины рвоту после аборта, но после того просмотра у меня было полное ощущение, что г-жа Николаева сделала мне самый что ни на есть аборт. И это было больно вдвойне, потому что замысел «Ванечки» родился из факта моей собственной биографии, затем, еще в 1977 году, он в виде рассказа «Сумасбродка» был опубликован в «Советском экране» и с тех пор аж до встречи с Николаевой весной 2005 года хранился в моей душе как один из самых заветных.

Какой потенцией и силой должен был обладать этот замысел, если, пролежав даже тридцать лет, он сумел тронуть души инвесторов настолько, что они выложили на проект почти два миллиона долларов!

И черт меня дернул доверить его Николаевой!

Главную героиню, которая, как тысячи ее сверстниц, была влюблена в Сергея Бодрова и в стихах открывала эту влюбленность приемной комиссии ВГИКа, в фильме принимают на АКТЕРСКИЙ факультет ВГИКа совсем за другие, графоманские стихи, которые Николаева без всякого разрешения приписала автору сценария…

Впрочем, я не буду анализировать то, что сделала г-жа Николаева из моей истории. В книге «Монтана, Ванечка и другие» вы можете прочесть, что было в ней ДО того, как Николаева сделала из нее свое так называемое кино. Как говорили когда-то замечательные сценаристы Валерий Фрид и Юлий Дунский, каждый фильм – это кладбище сценария, и г-жа Николаева подтвердила это, изуродовав и похоронив моего «Ванечку» в кладбище своих литературных амбиций.

Мир твоему праху, «Ванечка»!

* * *

А я возвращаюсь к тому, с чего начинается замысел.

До эмиграции из СССР я никогда не писал романов и не учился этому ремеслу. Я не задумывался над композицией «Войны и мира», не изучал стиль Достоевского или Набокова. Я был запойным читателем, профессиональным журналистом и начинающим киносценаристом с несколькими удачными и неудачными фильмами за плечами. Но моя ненависть к системе, которая заставила меня покинуть страну, где я вырос, добился успеха и женской любви, была так велика и так, я бы сказал, яростна, что ее, как двигателя, хватило на романы «Красная площадь», «Журналист для Брежнева», «Чужое лицо», «Красный газ», «Русская семерка» и еще несколько. Из-за нее я взял на себя миссию рассказать инопланетянам, то есть западному обывателю, что такое будничная, изо дня в день жизнь советского человека под прессом тоталитарного социализма на всех его социальных уровнях – от тюрьмы до Кремля.

И рассказать не так, как писали об этом советологи и самиздатские публицисты, чьи статьи изучались в европейских парламентах и университетах, а так, чтобы это прочли и пассажиры в нью-йоркском метро, которые – я видел – читают только триллеры и детективы в бумажных обложках.

Я хотел написать тем же стилем и в том же жанре и таким образом передать всем западным читателям свою любовь к русским женщинам и свою ненависть к коммунистическому режиму, который меня от этих женщин оторвал. И эта задача заряжала меня энергией работать месяцами без выходных и перерывов – «Журналист для Брежнева» был написан за восемь недель, «Красная площадь» – за пять месяцев, «Чужое лицо» – за девять месяцев беспрерывной работы по 12–14 часов в сутки. К вечеру я буквально отпадал от пишущей машинки, валился в кровать и засыпал, бредя дальнейшими сценами и фразами, – совершенно как больной с повышенной температурой. Подходить ко мне с какими-то бытовыми вопросами или нуждами, спрашивать о чем-то было совершенно бесполезно, я просто не видел и не слышал никого вокруг.

А за окнами была Америка, Нью-Йорк, там ревел, орал джазом и гудел клаксонами пуэрто-риканский Бродвей Верхнего Манхеттена в районе 238-й стрит, но когда жена все-таки пробивалась ко мне сквозь мою скорлупу отстраненности, я взрывался и кричал:

– Меня нет! Понимаешь? Меня нет! Я в России!

Заряда моей энергии хватало на то, чтобы ежедневно переносить меня из Нью-Йорка, Торонто и Бостона, где я писал свои книги, в Москву, в Сибирь, на Кавказ и даже под воду, на советскую подводную лодку, где развивались эпизоды моих романов…

Хорошо, скажете вы, допустим, на этой энергии были написаны первые книги. А дальше? Где и как берутся «мэссэджи» других книг?

И я начинаю вспоминать: роман «Завтра в России» родился из предчувствия тектонического взрыва советской империи. Горбачев сдвинул каменную кладку основ тоталитарного режима, произнес, как заклинание, волшебные слова «перестройка» и «новое мышление», и Сезам открылся, а я, живя в то время в Торонто, нутром почувствовал, чем это может кончиться. И именно с этим нутряным ощущением я сел за тот роман…

«Московский полет». Я считаю этот роман своей самой серьезной книгой и хорошо помню, что она родилась от скрещения трагедии моей семейной жизни с эйфорией от развала коммунистического режима в России в том волшебном 1989 году. Сочетания той эйфории и личной драмы хватало на то, чтобы писать роман даже лежа – я в то время был так болен, что не мог ни ходить, ни сидеть, и буквально надвигал компьютер на кровать…

Наверное, таким же образом можно вспомнить о возникновении замысла каждой последующей книги, но стоит ли? Я не пишу свою биографию, я просто иллюстрирую свой первый тезис: я могу сесть за книгу только тогда, когда где-то внутри меня буквально печет, достает и заводит некий жаркий котел мыслей и чувств по отношению к тому, о чем я собираюсь рассказать в книге.

А вторым компонентом книги является знание, то есть тот объем информации о предмете своего рассказа, которым обладает автор, садясь за рабочий стол. Федор Михайлович Достоевский отсидел четыре года на каторге и, выйдя, сказал своей будущей жене Марии Исаевой: «Ох, Маша, я ведь такие характеры видел в каторге, таких историй наслышался – на сто романов хватит! И каких!» Но даже при этих знаниях Федор Михайлович не брезговал искать дополнительный материал для своих книг и, как известно, завязку «Преступления и наказания» вычитал в газете…

Моего знания советской жизни, сложенного из личного опыта и десятилетней практики разъездного корреспондента «Литературной газеты» и «Комсомольской правды» – я объездил тогда все Заполярье, нефтяную Сибирь, Якутию, Памир и Кавказ, – этого знания хватило на дерзость попробовать создать панораму советской жизни – как географической, так и социальной. И в первых книгах я намеренно бросал главного героя из одного социального слоя в другой и из одной географической точки в другую. Сам жанр детектива – поиск преступника, расследование преступления – я использовал как уникальную возможность перемещать читателя по любым советским городам и весям. И скажем, «Журналист для Брежнева» был написан практически без поиска дополнительного материала, этот роман целиком основан на истории моего журналистского репортажа о бакинских наркоманах, зарезанного цензурой в «Комсомольской правде». Но уже следующий роман «Красная площадь» потребовал довольно объемной работы с газетами, и несколько эпизодов этой работы весьма показательны – во всяком случае, для моей технологии.