Читать книгу - "Страна изобилия - Фрэнсис Спаффорд"

Удивительно в некотором смысле то, что большевистского идеализма хватило так надолго. Свои идейные обязательства Сталин воспринимал чрезвычайно серьезно. В кремлевской библиотеке он проводил время в основном за чтением. Он разглагольствовал на темы лингвистики, генетики, экономики, правильного написания истории, потому что считал, что осмысленное принятие решений является задачей власти. Его сотрудники тоже, как правило, дорожили своими собраниями марксистской литературы. После смерти Сталина Молотов жаловался, в частности, что Хрущев, отправив его послом в Монголию, заставил его расстаться с личной библиотекой. Хрущев, в свою очередь, тоже изо всех сил старался говорить, как великий теоретик, каким, словно по мановению волшебной палочки, человек становился, всеми правдами и неправдами пробившись к должности Первого секретаря. Ему это давалось с еще большим трудом, однако переход к утопии к 1980 году был его собственной затеей, как и идея мирного соперничества с капитализмом. Он не был циником. Мысль о том, что он, возможно, самозванец, глубоко его беспокоила — он все возвращался к ней, высказывая свои переживания вслух, принародно, постоянно отрицая то одно, то другое. Один скульптор посмел сказать ему, что он не понимает искусство; он набросился на него: “Был я шахтером — не понимал, был я политработником — не понимал. Ну вот сейчас я глава партии и премьер и все не понимаю. Для кого же выработаетеСталин был бандитом, на самом деле мнившим себя ученым-социологом. Хрущев был бандитом, надеявшимся, что он — ученый-социолог. Однако неотвратимо приближался момент, когда идеализму предстояло еще немного прогнить — тогда к власти в Советском Союзе пришли бандиты, лишь строившие из себя ученых-социологов.

В 1964 году Хрущева окружали лишь люди, которых назначил он сам. Поначалу ему приходилось делить власть с другими уцелевшими членами ближайшего сталинского окружения. Пользуясь поддержкой маршала Жукова и армии, Хрущеву с Маленковым и Молотовым удалось арестовать и уничтожить самого опасного из своих коллег, главу НКВД при Сталине, насильника Берию. Затем с помощью Жукова Хрущев перехитрил Маленкова с Молотовым. Затем он снял Жукова и после этого был волен распоряжаться самостоятельно. Соперников, с которыми он некогда боролся за место сталинского любимца, уже не было. Остался один его союзник — Микоян. Хрущев ввел в Президиум новых людей из ЦК, аппаратчиков с биографией, похожей на его собственную. Половина из них были выдвиженцами, другая — тоже выдвиженцами, но послевоенного времени. Поэтому, оглядывая зал заседаний — Брежнев, Косыгин из Госплана, Андропов, Подгорный, восходящие звезды Шелепин и Кириченко, министр культуры Фурцева, — он видел людей, которых лично поднял на вершину власти. Он создал их. Они были его ставленниками.

Однако они начинали его бояться. Не опасаться за свою личную безопасность — подобный страх он изгнал из верхов советской политики; нет, дело было в том, что его горячие искренние убеждения теперь заставляли его рисковать все больше и больше, причем с вещами именно того порядка, к которым относился мешковатый костюм-двойка — партийная форма. Он давал пугающе конкретные, пугающе доступные проверке обещания экономического характера, и до расплаты за эти обещания оставалось всего шестнадцать лет. Не исключено, что на помощь придут математики, помашут над Госпланом своей кибернетической волшебной палочкой, однако пока темпы роста продолжали потихоньку снижаться. Хрущев принародно устроил огромную шумиху по поводу реформы сельского хозяйства, его любимые инициативы не сходили с газетных страниц; теперь же засуха и падение урожайности подтолкнули Советский Союз к грани, за которой начинались хлебные карточки, и заставили тратить драгоценную инвалюту на импорт пшеницы в унизительных количествах — десять миллионов тонн. Он пытался подпихнуть весы стратегического баланса, разместив ракеты на Кубе; в результате едва не вспыхнула мировая война. В нем все росло и росло недовольство, нетерпение, недоумение. “Казалось бы, я как первый секретарь могу что угодно изменить в стране, — сказал он Фиделю Кастро. — Черта с два! Какие меры ни предлагаю, ни пытаюсь претворить в жизнь, все остается по-старому. Россия — что твоя квашня с тестом”. Это тесто продолжало сопротивляться, а он умел лишь одно: и дальше применять те же методы, все более и более лихорадочно, все более и более суматошно, провозглашая новые курсы, перетряхивая верховный состав, возясь и пересматривая, вплоть до вмешательства в сами основы существования властителей дум. Он без всяких видимых на то причин разделил партию на отдельные части, сельскохозяйственную и промышленную. Он поговаривал о том, чтобы проводить выборы на партийные должности — правда, только на низшие — по многокандидатурной системе. Одновременно он все меньше прислушивался к другим. Он высмеивал своих коллег не скрываясь. Он послал Микояна, у которого тогда умирала жена, на Кубу, а потом не явился на ее похороны. Он терял одного сторонника за другим, рассеянно отталкивая их от себя, пока к октябрю 1964 года за столом Президиума не сформировалось подавляющее большинство, выступавшее за его отставку.

Оставался вопрос: что делать с его обещаниями?

Однажды говорила о себе репа:

— Я, репа, с медом хороша!

— Поди прочь, хвастунья! — отвечал ей мед. — Я и без тебя хорош.