Читать книгу - "Момент - Дуглас Кеннеди"

— Надеюсь, это не слишком дико звучит?

— Нет, просто… мой муж придерживался «традиционных» взглядов на семью и быт. Он был писателем. Сочинял пьесы, которые редко кто ставил. Правда, одна из них с успехом шла во многих театрах по всей ГДР. А другая обернулась для него большими неприятностями. Но это долгая история. И при всей его любви к разговорам о Kameradschaft — товариществе — он был очень консервативным человеком, когда дело доходило до так называемого распределения ролей в семье. Я была его женой. От меня требовалось содержать квартиру в чистоте, готовить и стирать белье. И не важно, что его пьесы больше нигде не ставили, а ему самому даже не разрешали работать… — Она вдруг замолчала. — Хватит, я больше не хочу говорить об этом. — В ее интонациях проскользнули протестующие нотки, словно она пыталась защититься. Впрочем, она вовремя спохватилась и добавила: — О господи, что я делаю. Сама же завела этот разговор, а на тебя сержусь.

— Я не заметил, что ты сердишься.

— Перестань, Томас, не будь таким благоразумным. Ты должен одергивать меня, когда я начинаю зарываться, что случается со мной время от времени.

— Я никогда не стану выпытывать у тебя подробности твоей жизни. Но это естественно, что я хочу знать о тебе все — или, во всяком случае, все, что ты захочешь мне рассказать… и в свое время. Никакого давления и принуждения.

— Кроме одного: идти на работу. А чем ты займешься сегодня?

Снизу донесся звук включенного циклевочного аппарата.

— Похоже, Мехмет уже за работой. Так что пойду помогу ему. А потом… надо еще побродить по этому городу. Чтобы можно было с чистой совестью звонить в Темпельхоф.

— Я была там однажды, этот монстр напугал меня.

— Но это всего лишь аэропорт, хоть и нацистский. И все говорят, что с точки зрения архитектуры это настоящий шедевр.

— Так-то оно так. Но все равно он воскрешает в памяти тот национальный ужас, который, как нас учили в ГДР, насаждала другая Германия. Да, нам рассказывали о лагерях смерти, о безумии нацистов. Но — опять же, как нам говорили, — наши славные коммунисты изгнали их с позором в последние дни войны и очистили благословенную народную демократическую республику от скверны национал-социализма. Когда я переехала в Западный Берлин, то сразу же прочитала все, что только можно, о той эпохе. Мы все оказались виноваты, и зло, которое творили от нашего имени, не подлежит оправданию. Но для меня самым большим потрясением было сознание того, что мы, das deutsche Volk[79]допустили это чудовищное преступление. Само разделение Германии — и то, что более пятнадцати миллионов ее граждан оказались в застенках тоталитарной системы, — было порождено тем, что мы приняли нацизм с распростертыми объятиями. Как это странно — ты не находишь? — когда один кошмар тут же сменяется другим. Думаю, так устроен мир, но в этом и наша вина, ведь мы сами создаем кошмары. И зачастую топим в них других.

Не это ли произошло и с тобой? Мне так хотелось задать ей этот вопрос. Я чувствовал, что Петра борется с настойчивым желанием рассказать мне всю правду, но, возможно, боялась моей реакции. Я хотел утешить и подбодрить ее. Переступи через страхи расскажи мне. Потому что я люблю тебя. И что бы ни произошло с тобой там, это не имеет значения, поскольку ты выживала в экстремальных обстоятельствах.

И опять интуиция подсказала мне, что лучше не торопить события. Когда Петра будет готова, она сама расскажет об этой темной стороне своей жизни.

— Я лишь хочу, чтобы ты знала одно, — услышал я собственный голос. — Теперь все будет хорошо. Или, по крайней мере, я буду к этому стремиться. Ради тебя, ради нас.

Она подошла ко мне, уткнулась в мое плечо и, крепко прижимаясь ко мне, прошептала:

— Спасибо тебе. — Потом обхватила руками мое лицо и поцеловала. — Еще девять часов без тебя, — сказала она. — Эта мысль приводит меня в ужас.

— Я буду здесь, когда ты вернешься. Мы еще успеем на десятичасовой концерт в «Кунстхаус», — сказал я, имея в виду модный джаз-клуб неподалеку от дома.

— Только если ты позволишь мне прежде приготовить нам ужин.

— Разумеется. Но если ты составишь мне список продуктов, я все закуплю заранее.

— Одно из удовольствий готовки — это покупка продуктов. Так что от тебя требуется только одно: быть здесь ровно в шесть.

— А где же мне еще быть?

Мы снова поцеловались с такой страстью, что незаметно вернулись в спальню и в считаные секунды уже были нагишом. Есть ли на свете что-то более запоминающееся, чем первые месяцы любовного романа? Пессимисты (а мы все в какой-то степени пессимисты) твердят, что любовь со временем неизбежно меняется, страсть остывает, превращаясь в нечто более спокойное и рутинное. Но когда ты охвачен стихией новой любви, такой правильной, всепоглощающей, единственной, разве можно думать о том, что будет лет через пять, когда в четыре утра придется просыпаться от детского плача; когда секс станет событием недели; когда начнутся ссоры из-за дисбаланса работа/дом и все чаще будет звучать гневная отповедь: «Почему бы тебе не уделять больше времени ребенку?»

Но пока я мог думать только об одном: любовь действительно существует. И ее подарила мне эта удивительная женщина, которую я держу сейчас в своих объятиях.

Бывает же такое — оказывается, Петра думала о том же. Когда мы лежали, притихшие после бурного секса, она вдруг сказала:

— Я даже не знала об этом… пока не провела три потрясающих дня с тобой.

— О чем, любимая?

— Счастье существует.