Читать книгу - "Отель на перекрестке радости и горечи - Джейми Форд"

В Нью-Йорке Генри ни разу не бывал, разве что во сне. Наяву же он все эти годы думал о нем, но не допускал и мысли о поездке. Слишком далеко. Не просто на другом конце страны, на берегу другого океана, а где-то на краю света, в другом времени.

Генри ехал из аэропорта Ла-Гардиа в такси за тридцать долларов, с пластинкой Оскара Холдена на коленях. Та самая пластинка звучала на похоронах Шелдона. С ней же Генри сел на самолет — единственная его ручная кладь, всюду служившая предметом для разговоров.

Когда Генри объяснял, откуда взялась пластинка, рассказывал о ее необычайной истории и о тех временах, все ахали от изумления. Даже его соседка, молодая блондинка, летевшая в Нью-Йорк по делам, не могла поверить, что он везет с собой единственную уцелевшую копию. Она впервые слышала об интернировании японцев. Ее пленила история отеля «Панама».

— Впервые в городе? — спросил таксист. Он поглядывал в зеркало заднего вида на Генри, а тот в глубокой задумчивости смотрел на мелькавшие за окном громады из кирпича и бетона, нескончаемый поток желтых такси, блестящих лимузинов, толпы пешеходов на тротуарах.

— Впервые, — ответил Генри.

Марти и Саманта советовали сначала позвонить, предупредить ее. Но Генри не мог заставить себя снять трубку.

— Приехали, Уэверли-плейс, 1200. — Таксист указал в открытое окно на небольшой жилой дом.

— Мы ведь в Гринвич-Виллидж?

— Да, где же еще?

Марти доплатил таксисту тридцать долларов, чтобы тот завез багаж в отель «Марриот» в миле отсюда и передал посыльному. «Все-таки странно, — думал Генри, — довериться чужому человеку в большом городе. Но ведь в этом и суть нынешней поездки, разве нет? В слепой вере. К тому же терять-то нечего. Что стоит чемодан со сменой одежды в сравнении с исцелением разбитого сердца?»

Дом, на вид старый, без затей, ценой был, должно быть, в целое состояние, не то что простенький домик в Сиэтле, где жил Генри последние сорок лет.

Сверившись с адресом, что дал ему Марти, Генри поднялся на восьмой этаж: по китайским поверьям, восемь — счастливое число. Стоя на лестничной площадке, Генри смотрел на дверь Кей Хацунэ, вдовевшей уже три года. Что случилось с ее мужем. Генри не знал. Марти мог знать, но не сказал ему.

Сказал лишь, что Кей — это и есть Кейко.

Генри взглянул на пластинку, которую держал в руке. Достал ее из конверта; винил казался совсем новеньким. Видно, Кейко заботливо за ней ухаживала все эти годы.

Генри убрал пластинку, поправил старый костюм-двойку, что приготовил ему в дорогу сын, провел рукой по волосам, опустил взгляд вниз, на туфли. Тронул подбородок, проверяя, хорошо ли выбрит.

И наконец постучал.

Раз, другой — и за дверью зашуршали шаги. На дверной глазок легла тень, лязгнул замок.

Отворилась дверь, и теплый свет из квартиры залил темную площадку. Перед Генри стояла красивая женщина лет пятидесяти, волосы не очень длинные, едва тронутые сединой. Стройная; пальцы, сжимавшие ручку двери, изящные, ухоженные. Несмотря на минувшие годы, темно-карие глаза сияли как прежде.

Те же глаза, что видели его насквозь много лет назад. Глаза, полные надежды.

Она замешкалась, не узнавая его, — и вдруг вскрикнула, тут же закрыв ладонью рот. Справившись с потрясением, Кейко вздохнула и отступила, пропуская его.

— Я не надеялась тебя дождаться… — сказала она.

Небольшая квартира была увешана картинами — акварели, масло. Цветущая вишня, деревья умэ. Унылые прерии, колючая проволока. Без сомнения, рисовала она. Тот же стиль, что и в юности, только работы куда более зрелые.

— Чай со льдом?

— Спасибо, не откажусь, — кивнул Генри.

Не верилось, что они говорят так запросто, будто продолжают разговор, прерванный сорок лет назад, будто и не было целой жизни.

Кейко исчезла на кухне. Генри словно магнитом потянуло к фотографиям на камине. Кейко с мужем, ее семья; ее отец в форме 442-го полка. Он и его товарищи-японцы стояли в снегу, улыбаясь и держа захваченный немецкий флаг с надписью «Вперед!». Рядом с этим снимком крохотная серебряная рамка. Генри взял ее в руки, отер со стекла тонкий слой пыли. На черно-белом наброске — он и Кейко в лагере Минидока. Генри безмятежно улыбался, Кейко высовывала язык.

Минидока давно исчезла, канула в прошлое. А рисунок Кейко хранила до сих пор.

Взгляд Генри привлек старенький проигрыватель у окна. Рядом — небольшая коллекция сиэтлского джаза: виниловые пластинки Палмера Джонсона, Ванды Браун, Леона Воуна. Генри осторожно достал пластинку, что принес с собой, и бережно опустил на вертушку. Повернул ручку и, когда пластинка медленно завертелась, поставил на внешнюю дорожку иглу. В сердце у него зазвучала музыка — пластинка Шелдона. Вся как есть, знакомая до последнего щелчка и царапинки.

Старая пластинка звучала глухо, но и этого было достаточно.

Генри обернулся — рядом стояла Кейко. Немолодая уже женщина — мать, вдова, художница — протягивала ему стакан чая со льдом. Генри ощутил вкус имбиря и меда.

Они стояли, улыбаясь друг другу, — как много лет назад по разные стороны ограды.

— Оай дэки тэ… — начала Кейко.

— Урэси дэс, — тихо сказал Генри.