Читать книгу - "Зинзивер - Виктор Слипенчук"

Я шел по нашему как бы вздрагивающему коридору, и навстречу мне, словно по заказу, выходили все кому не лень. И все спрашивали меня: что, Митенька, уже на вокзал?! И желали успешной поездки и скорого возвращения с суженой. Не знаю почему, но вот это «с суженой» меня коробило, и я действительно чувствовал какую-то тревогу, однако преодолел себя. Пусть остаются, а я ухожу, так успокаивал себя, но в душе уже что-то изменилось. А когда на вахте то же самое спросила Алина Спиридоновна и в ответ так же, как и все, пожелала скорейшего возвращения с суженой — я взорвался и, ничего не ответив, так саданул дверь ногой, что многие окна задребезжали. И вот тут как будто что-то захлопнулось в душе — музыка исчезла. Каким-то просверком увидел, как сводный духовой оркестр подошел к трибуне, остановился, опустил трубы и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, молча помаршировал назад.

Помаршировал и помаршировал, раздраженно подумал я и отбросил самоё мысль о музыке. Шагая на автобусную остановку, я проникался, может быть, и мелкими, но необходимыми заботами — добраться до вокзала, купить билет (опять же — купе или плацкарт?). Поджидая автобус, взвешивал все «за» и «против» в пользу того или иного билета. А времечко шло, бежало, тикало… Я поглядывал на часы, радуясь, что собрался на вокзал с довольно-таки большим запасом времени, до отправления поезда (в двадцать тридцать две) оставалось почти полтора часа. Впрочем, если в течение часа проходит всего один автобус, он истощит любой запас. Как бы там ни было, но, когда из-за поворота выползла светящаяся окнами «гармошка» и народ на автобусной остановке обрадованно зашевелился, я тоже обрадовался — и вдруг оцепенел. Внезапная мысль ударила точно в сердце. Я даже слегка покачнулся от боли: деньги для Розочки… Я забыл деньги, как положил их в утюг, так и оставил там.

Из оцепенения вывел ужас случившегося — до отправления поезда всего пятьдесят три минуты. В принципе уйма времени, если ехать на «гармошке» сейчас, не откладывая, но мне еще нужно было сбегать за деньгами. И я побежал.

Я бежал, обзывая себя самыми последними словами, среди которых «дурак», «тупица», «кретин» были, так сказать, верхом вежливости, асисяей.

Я пролетел мимо вахты и — вверх по лестнице. Я бежал по коридору, ничуть не заботясь о жильцах, — спят они или бодрствуют, мне было все равно.

Деньги лежали в утюге. Я схватил их и чуть не заплакал от непонятной горечи и обиды на всех и вся. Потом взял себя в руки и, как советовал Двуносый, положил триста долларов в куртку, а двести, вместе с советскими деньгами, — в паспорт, который спрятал в кармане джинсовой сорочки. Часть советских денег засунул в карман брюк, чтобы легче было доставать их перед билетной кассой. После сел на кровать и, глубоко вздохнув, еще раз на ощупь проверил наличие документов и денег. Потом перекрестился и, читая мысленно молитву Спасителя, вновь побежал. На этот раз, когда пробегал, двери комнат открывались вовсе не для того, чтобы пожелать счастливого пути, — увы, меня окатывали такой бранью, которая ничем не отличалась от содержимого помойных ведер.

— Чтоб этот поэт наконец провалился!.. Чтоб сломал себе шею!.. Чтоб, окаянный, горел и горел в аду! (И так далее, и так далее.)

На вахте встретили военной хитростью — Алина Спиридоновна закрыла входную дверь на ключ.

— Что случилось? — спросила она, держа телефонную трубку, как гранату.

— Ничего, — сказал я, продолжая твердить молитву. — Просто забыл деньги, а теперь опаздываю на поезд.

Поддергивая пуховый платок (пыталась накинуть его повыше на плечи), она испуганно запричитала, дескать, все не как у людей, и, открыв дверь, призвала меня бежать и бежать во всю прыть, но мною неожиданно овладело равнодушие. Я уже хотел было сказать, что не побегу, однако ноги вдруг сами понесли…