Читать книгу - "У стен Малапаги - Рохлин Борис"

…потому что я — русский еврей. Большой и красивый. Широкий, одним словом. Натура прёт. А чего? Чего тут такого? И родственники, и прочие близкие — все такие. Новые русские. Талант вышагивает, марширует, шарит по карманам, берёт, что плохо лежит. И хорош — тоже. Я и под дурачка могу, и под юродивого сработать. Но это не суть. Покров, не более, розыскное мероприятие, секу всё. Внутри, под кожей, деловитость, мобильность, готовность номер один. Одно телесно-умственное движение, — учёту не поддаётся, — и новое корыто. Чавкай — не хочу. Со мной шутить не надо. Не советую. Я сразу вижу и ставлю на место. Против меня не могут, теряются. Я — крепкий. Он мне говорит, — что говорит, — умоляет, не греми, нуждаюсь в тишине, покое. А я ему: лечиться надо. И всё. Против такого тезиса не попрёшь. Что остается? Проглотить или подавиться. По мне, так лучше, чтоб подавился.

Знай наших! Я живу красиво. Всё есть. Везде беру. И дают. Сам иногда удивляюсь. Но вида не показываю. Значит, надо. Значит, всё правильно. Потому что такой… Меня уважают, боятся. А попробуй — наоборот. Я, если что не по мне, сразу, — задумчивости ни на миг, — двери ногой открываю. Я кожей чувствую, когда не уважают. Да что мне ихнее уважение?! Плюнуть и растереть. За мной сила, природа. Загоню, затравлю. И ничего не будет. Всё сойдёт. Время такое, наше время настало. Затравишь, загонишь — и на душе легче. Что легче? Легко, светло. Душа-то, она у всех. А эти, субтильные, думают, что у них только.

У персонала, действительно, есть всё. И в Синагогу ходит. Сошло озарение. Оказывается, был обманут парткомом, профкомом и газетной печатью. Теперь понял, осознал, открылись глаза.

Регулярно, каждую субботу отправляется в Синагогу. Ровно в 8.20. Дом сотрясается при его уходе. Сыпется штукатурка, рушатся балки и перекрытия. Сердце останавливается. День порушен, разорван в куски. Гражданин, на которого снизошла благодать, пошёл в Синагогу. В Синагоге он чувствует себя прекрасно. Возносится и вкушает. Вначале возносится. Потом вкушает. В руках у него текст с родными буквами знакомого алфавита, шевелит губно-зубными. Понимать невозможно, да и не нужно. Зачем? И так вознесён. Это на первое. На второе — застолье. В глотку снисходит стакан, в карман, нежно лепеча и пришепётывая, стомарочная купюрка. Герой «работает восьмым».

А чего-то недостаёт. Мало. Ещё, ещё получить, взять, выбить. И получает, и берёт, и выбивает. Без толку. Нет удовлетворения, покоя, гармонии.

В чём же дело? Вопрос непростой. Смягчим краски, прибавим светлых тонов. Немного идеального, платонического, невозможного. Вообразим недостачу. Персонажу не хватает общности, связанности с другими… Может быть, ему недостает самой малости. Горы, холма, пустыни, пальмы, Средиземного, Кенерета, Иерусалима, Стены Плача… Кто скажет? И этого, и чего-то ещё, непоименованного, безымянного. И не нуждающегося в имени.

Возможно. Но боюсь, что автор преувеличивает, выдаёт желаемое за действительное, впадает в маниловщину, строит воздушные замки. Как хочется иногда построить. Когда слушаю «Апассионату», — говорил известный исторический персонаж, — так и тянет по головке погладить, а нельзя, руку откусят. Герой откусит вместе с рукой и голову.

В субботу иду в Синагогу. Ухожу-дом трясется. Знаю, у этого сердце останавливается. Уже легче. Знай наших. Знай, куда иду. В святое место. Я живу хорошо. Кушаю, сплю. Всё есть. Одним словом, рай, курорт. Думает, мне хватит. Нет, мало. Люблю потравмировать. Чтоб знал. По мере сил. Всадить бы иголку, отвёртку, гвоздь. Сразу на душе потеплело бы.

Дом наш маленький, на четыре семейства. Немцев практически нет. Жаль, а то я им показал бы. Один только. Недавно въехал. Я его и не видел ни разу. Натурально, я с подругой, пакистанец с семейством. Достойный человек, две лавки держит. Ну и этот… Тоже мне еврей! Не еврей — нищий. Оделся бы поприличнее, смотреть противно. Позорит нацию. Я-то для этого и гремлю. Знай наших, подлинных. Считает, что он человек. Но я его допеку, не волнуйтесь, не сомневайтесь. Силёнок хватит. Думаю, и не еврей он вовсе. Нации чурается. Всё особняком. К себе ни разу не пригласил. Всё занят. Занят — говоришь? Ничего, я тебе сейчас занятий прибавлю. Так шарахну, что череп на сторону поедет.

«О роль высокая еврея», — смело сказал поэт. А…?

Можно подумать, что автор впадает в некие чуждые и неуютные мысли. Автор не впадает. Ему просто грустно. Он, небось, ещё верит в фантазию поэта Шиллера:

Обнимитесь, миллионы!

Слейтесь в радости одной!

А они не хотят…

«Гой настоящий», — сказал бы мой персонаж. И был бы прав.

Я такой, я наглый, — говорил уже, — двери, окна ногой открываю. Если что не по мне. Прихожу как-то в учреждение, узнал, что тут кое-что выбить можно. Девчушка говорит, занята. Я-то сразу увидел, что кофий пьёт. И к начальнику. Где он? Дверь ногой. Он заверещал. А я ему: кофий в рабочее время. Сразу, как шелковый. Всё, что хотел, получил. Что голова? Нога главное. У меня все такие, родственники. Папуля с мамулей до девяноста дожили. Мамуля и посейчас жива. Оно, конечно, перебор, сеструхе помеха, деньги делать — время требуется. Мамуля сейчас в доме для престарелых. А что? В Америке это дело поставлено. Старичкам и старушкам лучше, чем дома. Еда, постель, уход — всё есть. Чуть что не так, укол, таблетка. Чем не жизнь. Сеструха работает, вкалывает двадцать четыре в сутки. Ей не до лирики. Что ни день, новая бензоколонка. Королева бензоколонок. Рожей, правда, не вышла, кирпича просит. Как взглянешь, сразу рубрика вспоминается: «Они мешают нам жить» или того почище: «Их ищет милиция». Но ей это не помеха. Голова у неё многостаночная. И меня приглашала, три раза был. И всё, всё бесплатно: самолёт, визы, крыша, столование. Всё. Один раз даже цепку подарила золотую. Но если честно, что в душе, высказать, то она этих цепок могла бы мне вёдрами… И деньжат подкинуть родному-то по крови. Всё-таки на социале сижу, от социальной помощи кормлюсь. Конечно, не скрою, набегает, там-сям урву. Есть у них такое учреждение, фонд, «Помощь жертвам национал-социализма» называется. Получаю. Потому что жертва, маленький был, эвакуировался вместе с папулей и мамулей. Да они мне всю жизнь сломали! Страдал, страдаю, я теперь по гроб жизни страдать буду. Да с этих немцев драть и драть. Я им покажу… Пусть знают.

И спросил его:

Что ты такое?

И он ответил:

Я сын Адама из сынов Израиля.