Читать книгу - "Воспитание чувств: бета версия - Елена Колина"

За несколько минут, что группа самостоятельно рассматривала картины, Алиса сказала мне главное – она чувствует, что папа жив.

– Я пришел, а вас нет, ты уже уехала в Москву…

– В Москву? Нет. Я забрала Энен из больницы и…

– Ты забрала Энен?.. Ты забрала Энен из больницы. Ты не уехала в Москву, – глупо повторял я. – И что?

– Что-что? – удивилась Алиса. – И стали жить… А куда мне было ее девать?..

– Стали жить… Ты жила с Энен… А она говорила? Она пришла в себя? К ней вернулась речь, она говорила?

– Только по-французски.

Понятно. Значит, нет. Не пришла в себя. …Алиса взяла Энен. Лекарства. Уход. Алисе было шестнадцать. Они с Энен переехали в старую квартиру Романа на проспекте Большевиков.

Пока я обзванивал дома престарелых, Энен была в соседнем доме, мы годами жили рядом, мы с Алисой могли столкнуться на троллейбусной остановке. Невозможно было так, второпях, посреди толпы, спросить, почему Алиса взяла Энен, – чувствовала свою вину, мучилась? И я только промямлил:

– Ну, ты… молодец.

– Да я просто… хотела французский выучить… – засмеялась Алиса. – …Ну, и вообще… хотелось все-таки стать интеллигентным человеком.

Алиса была великолепна, как всякий человек, не желающий говорить о себе пафосно, она была великолепна.

– А как там Скотина, в Америке? Знаешь что-нибудь о нем?

– Знаю. Он мне всю кровь выпил, скотина такая, у него, видите ли, переходный возраст…

– Погоди, я не понимаю? Ты что, Скотину взяла?! Ты взяла Скотину?! И что?

– Что-что? – удивилась Алиса. – Стали жить втроем. А куда мне было его девать?..

– …А почему у него переходный возраст?.. Двадцать лет назад он ходил в первый класс… почему у него сейчас переходный возраст?

– Потому что он – скотина. У него переходный возраст из юношеского во взрослый. …Ну, а ты-то как? Ты в Германии живешь?.. Я помню, как ты говорил, что бабушка не хочет эмигрировать, на нее вся надежда.

…Бабуля не хотела эмигрировать. Она, как ружье на стене в первом действии, в третьем выстрелила: оказалось, что у нее болезнь Альцгеймера, мы тогда даже слова такого не знали, – из-за ее болезни отъезд не получился. Мама, в отчаянии напомнившая отцу о его еврейской крови, всегда чего-то главного не учитывала – и не учла, что Бабулю, ее русскую маму, нельзя было взять с собой. Они, как всегда, чего-то недоузнали… Так что это вспенилось, пошуршало и как-то забылось, как все планы… Да никто всерьез и не собирался. А я переживал так, будто кончалась жизнь.

– Ты взяла Энен и Скотину, не могу поверить… – Увидев, как Алиса сморщилась, я постарался изменить тон. – …Значит, ты все-таки стала интеллигентным человеком, о Малевиче рассказываешь… Слушай, а ты с Малевичем знакома?

– А то, – ответила Алиса и высоко подняла руку, собирая свою группу, – у меня с ним в начале тридцатых был роман.

А ведь я все эти годы высокомерно думал, что Алисина нехорошесть была предопределена: история жизни, собственные склонности, все вело ее к тому, чтобы стать плохой, чтобы и дальше приносить людям вред. И что же – именно предательство развернуло ее к прекрасному? Как будто чем ниже провалишься, тем выше подпрыгнешь. Как будто другим путем ей до прекрасного было не доехать – не допрыгать? Кажется, это еще одна высокомерная мысль, кажется, я идиот.

Группа подтянулась к Алисе, дети смотрели на нее, как экскурсанты всегда смотрят на хорошего экскурсовода, – немного как на маму.

– Ну что, все собрались? Взгляните на эту картину… здесь определенно что-то джойсовское проглядывает… согласны? – невинно сказала Алиса, группа закивала: согласны, проглядывает, джойсовское, но один мальчик все же спросил: «А что это – “джойсовское?”», и Алиса сказала «я тебе расскажу», это прозвучало довольно хищно – похоже, ей хотелось вцепиться в мальчика и рассказать.

Алиса повела детей в следующий зал, растворилась в толпе, я не пошел за ней. Это самый хороший конец истории из всех, что могли быть.

Люди обыкновенно вспоминают о первой молодости, о тогдашних печалях и радостях… Сейчас не вспомню точную цитату… Люди обыкновенно вспоминают о первой молодости, о тогдашних печалях и радостях немного с улыбкой снисхождения, как будто хотят, жеманясь, сказать «ребячество». Словно они стали лучше после, сильнее чувствуют или больше. …Два-три года юности – самая полная, самая наша часть жизни, самая важная, – определяет все будущее… Как-то так. Сто пятьдесят лет назад Герцен написал это про меня: словно мы стали лучше после, сильнее чувствуем или больше. …А не сказать ли мне на уроке, что Герцен сказал это мне: я ведь дружил с Герценом.