Читать книгу - "Смерть секретарши - Борис Носик"

— Ты удачно п-п-позвонил. Я зашла за вещами. Совершенно случайно. Один человек уезжает в Штаты, и он п-просил п-принести его картину, которая до этого была у одного п-панка, а он, этот человек…

Русинов дослушал умиленно, сказал:

— Желаю видеть тебя, воспоминая о слезах твоих, дабы мне исполниться радости.

— Я буду свободна через два, п-погоди, через три часа, только надо занести эту картину. Но я, конечно, могу прийти с картиной, тогда через час, все равно они не могут ее вывезти, этот человек, он тоже йог и п-панк, и он не может им дать картину, так что я решила — в общем, я буду у метро «Владимирская» через полчаса, потому что это мне п-по дороге, но я могу даже раньше, если тебе удобно, и мы п-попьем чай, я там знаю на П-пушкинской одно кафе-молочное, там за двадцать копеек…

— Я нако-п-пил много денег, — сказал Русинов, начиная заикаться тоже. — Я п-получил п-перевод из Москвы. Я п-пойду п-побираться. Через тридцать минут на «Владимирской».

Перед самым его выходом из дома снова зазвонил телефон. Русинов с опаской взял трубку — вдруг Машка, вдруг что-нибудь случилось, и она не может… Но откуда ей знать его телефон?..

Мужской расхлябанный голос бесцеремонно попросил Русинова. Русинов облился холодным потом.

— Да… — сказал он напряженно. — Слушаю.

— Коль, ты, что ль? Я тя что-то не признал…

— Я не Коля. Вам Колю? Какой вам нужен номер? Да, правильно… — сказал Русинов озадаченно. Потом крикнул: — Коля!

Николай вышел уже на бровях, и Русинов спросил его, придерживая для верности за рубаху:

— Русинов — это твоя фамилия?

— Мое. Ну и что с того?

— Ничего. Странно. Просто моя фамилия тоже Русинов.

— Ну и что с того? — сказал Коля почти возмущенно. — Ну и что такого? Хоть и Русинов, хоть нет. Как хошь меня назови, только это…

— В печку не ставь, — сказал Русинов.

— Во, Сем, точно, это ты верно сказал. А кто там меня? Баба опять?

— Мужчина.

— Все друзья-товарищи. И что характерно, как надо похмелиться, никого. А щас какая задача момента?

— Все та же, — сказал Русинов. — Ты прав. Все та же… Я бегу.

— Ну, бегишь — беги.

— Будь здоров!

— Здоровье у меня — не жалуюсь, — сказал Коля и потянулся за трубкой. Судя по грохоту в полутемном коридоре, он промахнулся, но Русинов уже не мог присутствовать при этой маленькой ежевечерней драме. Он спешил на свидание.

* * *

Он стоял у метро на Владимирской. Фабрика мехучета, размещенная в алтаре собора, кончала свой мехучет, придя к ежедневному финишу вместе с другими производствами большого промышленного города. Труженики непрерывным потоком стремились в пасть метрополитена — одни спешили домой, другие на футбол, третьи в очередь к газетному киоску, чтобы напитать свой мозг мудростью газет. Самые неторопливые шли с красными повязками — они зарабатывали дополнительные отгулы к отпуску, чтобы потом отбывать очередь за газетами и за шницелем не здесь, а в пальмово-солнечном Мисхоре. Русинов внимательно вглядывался в лица. В толпе мог быть еще один Русинов, настоящий Русинов, ненароком поменявшийся местами с тем, что стоял и ждал свою девочку, дочку младшего неудачника, может быть, кстати, тоже Русинова. Русинов прожил бы жизнь любого из этих Русиновых, а они его жизнь. Так должен ли он завидовать теперь любому из них? Его жизнь была не лучше и не хуже всякой другой. Она была его жизнь, даже если его и вправду подменили в роддоме и он это вовсе не он, не Русинов. Все равно

Жизнь, мгновенье которой равно мирозданью,

Как меж пальцев песок, незаметно прошла!

Размеры этой жизни были определены заранее. Определены не им, не ими. А раз так, может, она еще и не прошла вся, и то мгновение, что осталось ему, может оказаться равным целой жизни…

Машка была точь-в-точь такая же, как на автостанции в Дрогобыче. Словно она прочла тогда его тайные мысли и выскочила из автобуса. Словно она не переодевалась ни разу с тех пор и даже не раздевалась (давай, давай, придумывай!). Только под мышкой у нее теперь была огромная, нелепая картина, завернутая в газету.

— П-просто ужас, — сказала она. — Я уже неделю хожу с этой картиной, и эти люди, ну, которые едут в Америку, они не живут дома, они снимают дачу в Сестрорецке, я достала их адрес и уже хотела п-поехать, но тут у моих знакомых заболела собака, и я должна была искать одного мальчика-иудаиста, который лечит собак, но этот мальчик, он изучает иврит, и за ними охотится КГБ…

— Тише, — сказал Русинов инстинктивно. — Ша…

— В общем, я уже собиралась туда ехать, в Сестрорецк, и зашла к ним, на эту квартиру, в которой сейчас никто не живет, потому что за ней…

— Ша, — сказал Русинов. — Тише.

— Тут ты и п-позвонил, как замечательно, что ты п-позвонил, я даже думала тогда, что ты был не п-прав возле Райбудмысливца…

— Какого еще Райбудмысливца? — спросил Русинов, любуясь ее абсурдным румянцем и воинственной грудью, словно бы обделившей при дележе все хилые груди этого худосочного города. — Он тоже йог?

— Нет, ну как же, ты что не п-помнишь, там же было написано «райбуд мысливца», где ты мне сказал, что мне надо ехать, там, на улице, я еще думала — зачем райбудмысливца, почему — я нарочно так думала, чтоб не запплакать…

Конечно, он помнил все — и этого дурацкого Райбудмысливца с садиком, и как у нее дрожала губа, все, все…

— А потом заплакала… — сказал он.

— Все время плакала, пока ехали. А потом шла п-пешком, тоже плакала, и только во Львове…

— В аэропорту? Так я и знал!

— Я там увидела этот памятник, Мицкевичу, помнишь, ты мне говорил, что у него под п-поп-пой написано: «Он кохал наруд», помнишь, ты говорил? Но там нет…

— Это не во Львове написано. Это в Кракове. Совершенно точно: «Он кохал наруд». Ты лингвистка. Ты мемуаристка. Еще ты суфражистка. Ты дурацкий ребенок…

— А что делать с картиной? Давай сдадим ее в камеру хранения…

— Или отправим багажом в Лос-Анджелес. Да нет, тут совсем рядом моя трущоба.

— Ты живешь в трущобе, как здорово! А вот одна дама жила на Сенной, она меня пускала к ней жить, там такие люди странные, низенькие, кривоногие, у них синяки повсюду…

— Видел, — сказал Русинов. — Знаешь, давай отвезем ее к этим твоим вечным голландцам в Сестрорецк. Будет путешествие. Я, кстати, никогда не был в Сестрорецке…

— Ой, знаешь, мне бабушка рассказывала, когда до войны у нас совсем не было Финляндии, то там была граница и там считались самые-самые дачи, и бабушка всегда вспоминала, что вот в Сестрорецке, там был еврейский рай. Она на одну четверть еврейка, моя бабушка.

— Что ты говоришь? Кто б мог подумать? Такая редкость. А она не Русинова?