Читать книгу - "По дороге к концу - Герард Реве"

— Милый мальчик, — бормотал я, в то время как, симулируя стеснительность и сдержанность, я ласкал только его рот, лицо и волосы.

Потом я утешал его, будто маленького братца, любимая игрушка которого или сломалась, или потерялась, или же ее кто-то отобрал, я взял его голову в руки и ласково прижал его лицо к своей груди; так я мог незаметно разглядывать его одежду, лениво развалившуюся там в час предвечерний. Я подумал, что наши размеры не должны сильно отличаться: почти все подошло бы и мне, а если и нет то это вопрос пары стежков. Даже его ботинки я смог бы надеть. И никто не знал, что он здесь, и никто не придет сюда спросить о нем, если он вдруг исчезнет.

Костюм его стоил, наверное, гульденов 350, не меньше, рубашка явно не самой дешевой марки: еще гульденов 30, да и белье, носки и туфли были явно куплены в дорогом магазине. Галстук мне не понравился, но что не подходит, всегда можно сжечь. Еще у него обязательно должны быть при себе наличные, может, не так много, но все-таки сотня-другая, наверняка в пластиковом портмоне пугающего оранжевого цвета, я почему-то был в этом уверен.

— Красивый мальчик, милый звереныш, — шептал я, нежно, но в то же время крепко обнимая его за шею и ощупывая горло.

Вдруг он приник ко мне всем телом, схватил ласкающую его руку и положил на свой пах.

— А ты часто приезжаешь в Амстердам? — шепотом спросил я, потому что я хотел знать, были ли у него здесь друзья, которые случайно живут неподалеку и могли видеть его — пусть это было уж совсем невероятным совпадением, но все же — входящим ко мне.

— Нет, только по делам фирмы. Но иногда, правда очень редко, и просто так, — признался он чуть погодя.

Я все еще не мог обнаружить, есть ли у него запах, казалось, он даже в паху не потеет.

— А что ты делаешь, когда приезжаешь в Амстердам просто так?

— Так, гуляю.

Я почувствовал, что мои расспросы его пугают. Он убрал мою руку со своего члена.

— Подожди чуть-чуть.

Мы лежали спокойно. И пока я смотрел на волосы на его шее и задумчиво водил кончиками пальцев против шерсти, моя ненависть вдруг уступила место сочувствию. Он, должно быть, из очень бедной, простонародной семьи, прикинул я, — не мог я иначе объяснить его аккуратненькие клишеобразные манеры, слишком опрятную одежду и совершенно анонимную манеру говорить. Он наверняка очень много работал и пребывал в полной уверенности, что когда-нибудь настанет момент и он больше не будет бедным — будто рожденный в бедности может избежать судьбы и перестать быть бедняком, — я представил себе его комнату в Гааге, на верхнем этаже дома номер 40 или 42 на улице, названной в честь индонезийского острова: настольная лампа с абажуром из пергамента, с изображенным на нем парусником времен Золотого Века, энциклопедия, дороговизна которой прямо пропорциональна ее бесполезности, которая стоит в серванте за стеклянными дверцами, окаймленными сталью; остальные одиннадцать книг — на каминной полке между двумя стоящими для подпорки слонами, а рядом с раскладной кроватью — шкафчик, в котором за зеленой занавесочкой стоит дюжина еще ни разу не использованных сувенирных бокалов, на каждом из них изображено гербовое оружие одной из одиннадцати провинций. Ну, вот, речь опять зашла в область сплошного уныния.

— Ты сердишься? — спросил он вдруг.

— Да нет же, почему я должен сердиться? — заверил я.

Я встал, наполнил бокалы и лег опять рядом с ним, сзади, и стал снова поглаживать его затылок. Тут он задал мне обычный, глупый вопрос:

— У тебя есть постоянный друг?

— Да, — коротко ответил я.

У меня не было ни малейшего желания рассказывать ему что-либо о своей личной жизни, потому я стал сразу же расспрашивать:

— Расскажи мне что-нибудь о себе, — начал я одним из самых кошмарных клише, чего он попросту не заметил. — Мне всегда чертовски интересно, как поживают другие люди. Ты один живешь?

Я заставил себя и дальше ласкать его затылок, слушая скучные фразы, в которых он рассказывал старинную повесть, такую же старую и печальную, как сам земной шарик, — древнюю историю робкого счастья, что дети человеческие почитают за саму жизнь и наслаждение ею.

Да, он жил один, но у него был друг, на семь или восемь лет младше его, ему только исполнилось девятнадцать и был он пилотом реактивного истребителя. Вот вам, пожалуйста.

— Такой классный пацан!

В этом я не сомневался.

— Красивый и сексуальный? — спросил я. — Расскажи, как он выглядит.

У него были темно-русые волосы, короткие и курчавые, даже ближе к черным. Цвет меня устраивал, но курчавость — не очень. Нет, кудряшки у него были вот такие малюсенькие и неподатливые, совсем не какие-нибудь пышные артистичные локоны. Ну, ладно. Ну, а его рот, лицо, глаза?

— Это мальчик с ушками? Мне очень нравятся мальчики с ушками.

Видимо, из-за экцентричности подобранных слов он не мог понять, о чем я спрашиваю.

— Ну, хорошо, ради Бога, опиши тогда его шею.

С этого момента он давал мне только ту информацию, о которой я просил, не меньше, но и не больше. Видимо, воображение отсутствовало у него напрочь, он мог передавать факты, но был совершенно не в состоянии составить связное предложение и донести его до другого.

Темно-русый орленок приходил пару раз в неделю, а по Средам только после обеда, но Воскресенье они проводили вместе.

— Приходил в форме?

Иногда. Какое счастье. Но я решил, что хоть его профессия очень возбуждает, но и опасно ведь таким делом заниматься. Ах, ну да, наверное, да, согласился со мной Герард Н., или Л., или С., но как сам мальчик говорит: «ему совершенно все равно, умрет он или нет». Ну да, обычное пустое бахвальство: по попе бы ему как следует надавать.

А как он выглядел голым? Я, конечно, спрашивал несколько путано и ожидал слишком многого, меряя все своим мирком представлений.

В любом случае, он был «очень красивый». От такого ответа, кончено, много пользы.

— Когда он раздевается, он стесняется и запинается? Он смотрит в землю? А когда он ложится в постель, а ты смотришь на него, у тебя першит в горле и тебе приходится все время сглатывать? Когда ты начинаешь его ласкать, ты вздыхаешь от невыносимой влюбленности в это тело? Правда, а, правда, ну скажи же?

Н., или Л., или С., кажется, начал понимать, что мной движет, потому что его сообщения стали менее краткими.

Затылок молодого Героя Воздухоплавания, о котором я вновь поинтересовался, в этот раз уже настойчивей, отличался четкой линией волосяного покрова, но был все же необъяснимо нежным, с волосиками, будто утиными перышками. У него были широкие плечи, ноги обычной длины, сильные, но без той грубости и еще не сильно поросшие волосами. Его ягодицы были само совершенство: снизу покрытые пушком, мускулистые и будто сжатые некой непорочной пружиной, а с внешней стороны, для полноты, на них были такие атлетические впадины, которые просто не поддаются описанию.