Читать книгу - "Когда я был настоящим - Том Маккарти"

— Рецидивист — тот, кто совершает повторное преступление. Рецидивный — относящийся к… и так далее. Но это все. «Рецидуала» нет. — Наз положил мобильный обратно в карман и начал снова: — Мне нужно обсудить дело чрезвычайной…

— По-моему, это может быть что-то, связанное с музыкой. Рецидуал. А! Позвоните моему пианисту. Он должен знать.

— Позвоню после того, как мы покончим с этим делом, которое я должен с вами обсудить. Это жизненно важный вопрос. Я понял, что есть только один способ наверняка…

— Нет. Сейчас позвоните!

Наз снова помедлил, понял, что у него нет другого выхода, кроме как подчиниться, встал и позвонил, куда требовалось. Через пять минут мой пианист был в моей гостиной. Один пучок волос у него был примят, а другой торчал из виска вбок. Глаза у него были припухшие; один запекся спросонья. Он медленно прошаркал вперед, потом остановился в трех-четырех ярдах от меня.

— Что такое «рецидуал»? — спросил я у него.

Он мрачно уставился на ковер и ничего не сказал. Однако я видел, что он расслышал мой вопрос, поскольку его лысая макушка побелела сверху.

— Рецидуал, — повторил я. — Это наверняка что-то, связанное с музыкой.

Он продолжал молчать.

— Вроде всяких capriccioso, — продолжал я, — con allegro — знаете, как на полях пишут. Композиторы. Или тип произведения, название, как бывает концерт, соната — а тут рецидуал.

— Бываед ресидадиф, — печально пробормотал мой пианист.

— Что?

— Бывает речитатив, — произнес он своим нудным, монотонным голосом. — В опере. Recitatif. Recitativo. Когда наполовину поют, наполовину говорят.

— Это хорошо, но…

— Или резонанс, — продолжал он, и его лысая макушка побелела еще больше.

— Резонанс, — повторил я. — Да.

Я поразмышлял об этом. В конце концов мой пианист спросил:

— Мне можно идти?

— Нет. Останьтесь.

Я продолжал неотрывно смотреть на его макушку, дожидаясь, пока все вокруг сольется с ее белизной. Смотрел я долго. Как долго, не знаю — я потерял счет времени. В конце концов его не стало; моим вниманием пытался завладеть Наз.

— Что? Где мой пианист?

— Послушайте, — сказал Наз. — Есть только один способ.

— Какой один способ?

— Один способ добиться наверняка, чтобы утечки информации не было.

— А, опять…

— Единственный способ, — голос Наза стал тихим, начал подрагивать, — это устранить каналы, по которым она может утечь.

— В каком смысле — устранить?

— Устранить, — снова сказал он.

Голос его дрожал так сильно, что напомнил мне ложки в этой игре, бег с яйцом, как они дрожат и гремят, — так, словно задача донести то, что он хотел сказать, была непосильной. Он все еще дрожал, когда Наз опять заговорил:

— Убрать, изъять, заставить испариться.

— А, испариться. Легкое облачко, да. Это мне нравится.

Теперь Наз смотрел на меня в упор. Казалось, его глаза вот-вот лопнут.

— Я могу это устроить, — теперь его голос хрипел.

— Ну и отлично, давайте.

— Вы понимаете?

Я посмотрел на него, силясь понять. Он может устроить так, чтобы каналы испарились. Каналы — значит, люди. Он снова заговорил, более медленно.

— Я… могу… это… устроить, — прохрипел он снова.

Капли пота у него на висках увеличивались. Испариться, подумал я — Наз хочет заставить этих людей испариться. Я снова представил себе, как их пропускают через трубку и подбрасывают кверху, как они становятся облаком, сливаются с небом. Сперва я подумал о тех реконструкторах, которые будут со мной в банке, представил себе, как они дематериализуются, делаются голубыми, невидимыми, пропадают. Они испарятся первыми. Но дальше идут другие, те, кого отстранили — им тоже придется испариться. А дальше…

— Сколько каналов вам понадобится заставить испариться? — спросил я.

Он посмотрел на меня в ответ, бледный, возбужденный, больной, и прохрипел:

— Все. Всю пирамиду.

Я снова взглянул на него, попытался понять и это. Вся пирамида — сюда входили не только реконструкторы, сюда входили и все ассистенты: Энни, Фрэнк, их люди и люди, которые осуществляли связь между их людьми и людьми других людей. И второстепенные ассистенты тоже: электрики, плотники и поставщики питания.

— Всех их! — воскликнул я. — Каждого! А как же вы…

— Когда они будут в воздухе, — голос Наза по-прежнему хрипел. — Мы поднимем их всех в воздух — всех, до последнего члена вашего персонала, — и тогда…

— До последнего члена! Это значит, мою хозяйку печенки и моего пианиста! И моего мотоциклиста-любителя, и мою неинтересную пару, и мою консьержку тоже!

— Это единственный способ, — повторил Наз. — Мы поднимем их всех на самолете, и тогда…

Он замолчал, но глаза его по-прежнему смотрели на меня в упор, пытаясь удостовериться, что я понимаю то, что он мне говорит. Я отвернулся от них и мысленно увидел, как самолет взрывается и преобразуется в облако.

— Ух ты! — произнес я. — Красота.

Я снова мысленно увидел эту картину: самолет стал подушкой, которая распоролась, и наружу, сливаясь с воздухом, хлынула ее начинка из перьев.

— Ух ты! — прошептал я.

Я увидел самолет в третий раз: на это раз он раздулся, раскрылся, словно цветок, который прорывается через свою внешнюю оболочку и разлетается миллионами крохотных брызг пыльцы, превращаясь в свет.

— Ух ты! Вот это красота, — произнес я.

Какое-то время мы сидели молча, Наз потел, его распирало, я снова и снова и снова прокручивал в голове эту картину. Наконец я повернулся к нему со словами:

— Да, отлично. Давайте.

Наз поднялся и пошел к двери. Я велел ему перевести дом в режим включено; он ушел; я забрался в ванну.

Там я пролежал остаток ночи, представляя себе взрывающиеся самолеты, раскрывающиеся цветы. Я был счастлив — счастлив, что увидел такой прекрасный образ. Я слушал, как ноты у пианиста бежали, спотыкались, шли по кругу, слушал, как скворчала печенка, слушал неясное электрическое гудение телевизоров, пылесосов и вытяжек. Слушал, и меня охватывала нежность — еще несколько раз, и всему этому настанет конец. Моя пирамида была подобна пирамиде фараона. Фараоном был я. Они, все остальные, были моими верными слугами; моей наградой им было разрешение сопровождать меня на первом отрезке моего прощального путешествия. Наблюдая, как от воды идет пар, вверх, мимо трещины, я представлял себе моих людей: поднятые в воздух, абстрагированные, обрамленные, словно святые на церковных витражах — каждый вечно исполняет свою собственную роль. Хозяйка печенки рисовалась мне ярко раскрашенной и двумерной, слегка наклонившейся вперед, опускающей мешок с мусором; пианист — сидящим в профиль за роялем, репетирующим; мотоциклист-любитель — плоским, стоящим на коленях, возящимся со своим мотором. Ассистенты рисовались мне обрамленными, с яркими переговорными устройствами и яркими планшетами в руках, одетыми в яркую, разноцветную спецодежду; выпускатели котов воссоединились с котами, которых они отправили туда прежде; участники массовки парили по краям, будто хор херувимов. Все это я представлял себе ночь напролет, лежа в ванне, наблюдая, как поднимается — испаряется — пар.