Читать книгу - "Отец и мать - Александр Донских"

Древние гонения тоже бывали причиной падения и иерархов и мирян. И в те времена бывали люди, которые, будучи не в силах выдержать мучения за Христа, или явно отрекались от Него, или делали вид, что приносят жертву идолам, окольными путями получая удостоверение в принесении жертвы, которую они на самом деле не приносили (либеллатики). Церковь осудила не только первых, но и вторых за их лукавое малодушие и отречение от Христа если не в сердце, то пред людьми.

Но история Церкви не знает другого примера создания целой церковной организации, во главе с Патриархом и Собором, которая была бы основана на преклонении колен перед явным врагом Божиим и прославлении его как якобы благодетеля. Кровь миллионов верующих взывает к Богу, но этого как бы не слышит иерарх, именующий себя Патриархом всея Руси. Он униженно благодарит их убийцу и осквернителя бесчисленных церквей.

Смерть Сталина привела этот соблазн к своему высшему кощунственному проявлению. Газеты сообщили, не только о поклонении Патриарха Алексея праху безбожного врага Христова, но и о совершении по нем панихид.

Можно ли себе представить что-нибудь более кощунственное, чем панихида по Сталине? Можно ли нелицемерно молиться о том, чтобы величайшего от века гонителя веры и врага Божия Господь учинил “в раи, идеже лицы святых и праведницы сияют яко светила”. Воистину, молитва эта в грех и беззаконие не только по существу, но и формально, ибо Сталин, вместе с другими народными Комиссарами, был отлучен от Церкви Святейшим Патриархом Тихоном и сам Патриарх Алексей, как он ни кланялся перед Сталиным, никогда не решился объявить о снятии с него этой анафемы.

Молитва об упокоении со святыми нераскаянного отлученного от Церкви грешника есть кощунственная ересь, ибо является исповеданием того, что якобы можно стяжать на небе Царство Божие, гоня и истребляя сынов его на земле во имя уничтожения самой веры в Бога. Это есть смешение Царства Божия с царством тьмы. Это не меньший грех, чем явное отречение от Христа, вера в Которого т.о. исповедуется как необязательная для приобщения к Его Царству.

В этом акте Московской церковной власти получил самое яркое проявление тот лежащий в основе ее грех, который так убедительно с 1927 года отличали наши исповедники в России и поныне обличает наша Церковь заграницей».

По прочтении Екатерине показалось, что она вся стала больна, бессильна, немощна, даже вроде как постарела. Сутуло сидела на табуретке с листком в руках и ей показалось, что спину не сможет разогнуть, не выпрямится. Невольно ища поддержки, подняла глаза на Державную, суровую и величественную всем своим обличьем, багрово высвеченную огнём лампадки. Надо помолиться, испросить, однако не знала – как и что.

Поняла, почему не шли слова, как должно бы: молитва не может быть простой, привычной, из ряда ежедневных и даже любимых. Слова, похоже, должны народиться какие-то необычные, сверх нынешнего понимания и чувствования Екатерининого, потому что ощущения после прочтения такие, словно бы из-за горизонта стала надвигаться, хотя и медленно, но последовательно, какая-то чудовищных размеров и, соответственно, чудовищных сил разрушения грозовая туча. И что её действие может привести если не к разрушению существующего мира, к гибельности всеобщей, то – к погружению во мрак, в пылевую бурю, в грохот, бедлам. Чему-то непоправимо ужасному произойти.

Нужно что-то совершить, – понимала Екатерина.

Но – что?

И даже если станет понятно, что именно, – достанет ли сил физических и стойкости духовной действовать?

Текучестью обессиленного тела опустившись с табуретки на колени, Екатерина смогла обратиться к Державной: «Мати, Самодержица российская, спаси и сохрани».

Державная, словно бы объятая пламенем, багрово пульсировала бликами.

Потом, всё в том же состоянии немочи и тревоги, по-старушечьи осторожно-меленьким шагом добралась Екатерина до кровати, уткнулась лицом в подушку. Хотелось тотчас провалиться в сон, как в небытие. Впервые молитва не расковала, не освежила душу, не освободила, не прояснила разум. Тревога назойливо и грубо давила, устрашала. Отчего-то вспомнилось, из детства и юности, как порой пожилые переяславцы, пережившие ту, Первую мировую, войну, приговаривали, оценивая какое-нибудь драматическое, неблагоприятное событие: страшней германской войны. Так и Екатерина теперь подумала о прочитанном: страшней германской войны.

Ни той, ни другой бумаги она не переписала. Ни той, ни другой бумаги она не сохранила.

Великая смута не отступала долго. Но веры сердца, поняла и порадовалась, уже ничто не могло поколебать.