Читать книгу - "Мудрецы и поэты - Александр Мелихов"

Там были ноты такой искренности, что хотелось попросить посторонних удалиться, а потом и самому выйти на цыпочках. Думалось вдруг, что это не жизнь, а мука – жить с такой совестью, которую можно поцарапать даже о воздух. Казалось, он и правда чувствовал, как шевелится земля над телами тех, кого, по его выражению, мы втоптали в шахты и фабрики. Иногда из непонятности вдруг вонзался в тебя образ такой силы, что потом даже при воспоминании невольно поводишь лопатками.

Да были там вещи даже и просто умные, хотя по всему предыдущему Нордин уже представлялся мне круглым дураком. Впрочем, искренность отстегивает от нашего ума такие гири, что без них и воробей может взлететь выше орла. Среди прочего Нордин признавался, что, в сущности, мы жаждем подвига, но слишком слабы для него и все наши блуждания и метания – это поиски точки зрения, с которой мы могли бы не видеть, что, в конце концов, мы просто прислужники Сытых; поэтому мы и гордимся изломанностью, что можем вообразить ее каким-то подобием боевых ран (похоже, еще сильнее, чем Голод, Нордин ненавидел Сытость и, кажется, в особенности духовную – духовной сытостью ему представлялась любая уверенность, что ты все знаешь и понимаешь. Притом, в прислужники Сытых попадал у него всякий, кто смел оставаться в живых и особенно в счастливых).

Мне уже не мешала и ясно ощутимая заглавная буква в его Городе, и храмом Астарты названный публичный дом, а рулетка – посохом Случая, – все равно уже я увидел за жаргоном живую душу.

Этому отшельнику, по его же словам, всю жизнь просидевшему в «книжной Фиваиде», какой же чуткости надо было иметь душу, чтобы, видя их три раза в жизни, с такой силой впечатать в себя все эти «уличные тыщи» – телеграфистов, дьячков, проституток, прачек – и ужаснуться: да неужели мы и вправду настоящие! И каждый хочет хоть самого маленького счастья, а если его у него отнять, он поплачет и начнет хотеть еще меньшего.

И мне вдруг захотелось всех людей на свете, словно испуганных заблудившихся ребятишек, взять к себе под крыло, и я вдруг подумал, что, может быть, и в самом деле, всякий оплаченный жизненный счет что-нибудь да потянет на каких-то будущих весах, и если даже ты путаник, но не шкурник – в каком-то будущем улье обязательно окажется капля и твоего меда…

Знаешь, прикосновение к таланту – светлому, темному ли – всегда рождает во мне оптимизм: если люди могут так ужаснуться простой обыденности, насколько же более высокую жизнь они способны создать!

…Но зловещий исходит угар – к небесам – к высоте – к чистоте…

Иветта замолчала. Она дышала затрудненно, на щеках и на шее горели пятна.

– Ну пойдем, к открытию еще успеем, – услышал я гневно-умоляющий шепот. – Все равно уже никаких фактов – одни стихи.

Впервые я услышал с такой искренностью высказанное признание, что «факты» ценнее стихов. Но мне только захотелось дружески потрепать по плечу женщину с авоськой: ничего, мол, не смущайся, ты просто рановато родилась, но внуки твои будут другими. Я, учитель , их научу.

Честное слово, в ту минуту я гордился своей непрестижной профессией. Люблю такие минуты; все равно ведь я не могу не беспокоиться о будущем человечества, насколько хватит души, – так лучше уж при этом твердо верить, что это дело стоящее. Впрочем, я и без того знаю, какими умненькими и славненькими бывают дети, растущие среди мало-мальски приличных людей.

Такие вот неожиданные чувства пробудил во мне Борис Яковлевич Нордин.

– Я мог бы сделать подборочку совершенно в другом роде, – усмехаясь, заверил меня Витя Маслов.

Но в тот миг и это моя душа готова была принять без содрогания, как в некоторых религиях даже перековавшемуся дьяволу отводится место в будущем царстве Добра.

– Не удивительно, – с тонкой улыбкой заметил Знаток, – что после подобных стихов Борис Яковлевич имел возможность уводить к себе двух-трех курсисток – их называли «борисовками».

– Что вы, все это сплетни, – просияла Иветта, радуясь, что спасла хорошего человека от пагубного заблуждения, – а после смерти их начинают называть легендами. Пошляки их сочиняли, чтобы иметь в Нордине оправдание своим мерзостям, а Борис Яковлевич был редкостно целомудренным человеком – он даже свою женитьбу считал соединением сердец в небесной Кане и потом был совершенно убит, когда брак превратился в действительный. Он считал его унижением для своей души – не одолел дракона похоти, погубил Андромеду. Сам брак казался ему унизительными оковами для Страсти.

Какой нужно быть одинокой, чтобы видеть в Знатоке родную душу только за то, что он хоть как-то да произносит любимое имя!

– Мда, – с той же двусмысленной улыбкой промычал Знаток, – супруга Бориса Яковлевича была весьма своеобразная особа.

– Ой, не говорите, – страдальчески подхватила Иветта. – «Будьте моим Орфеем, выведите меня из Аида, дайте мне войти в ваши сумраки и бездны», – передразнила Иветта, очевидно, жену Нордина и закончила твердо и современно: – Сама на него вешалась, а потом начала хвостом вертеть. – Но тут же вернулась к своей несколько потусторонней манере: – Они гуляли близ домов скорби, по кладбищам, пересказывали друг другу свои сны – а потом она внесла в жизнь Бориса Яковлевича самое для него ненавистное – пошлость. Она превратила его дом из храма, где могли найти приют изгнанники, скитальцы и поэты , в заурядный декадентский салон.

И обиженно прибавила:

– А теперь у нас из-за нее методологические трудности с восстановлением обстановки дома – восстановить все как было или как-нибудь отделить то, что Борис Яковлевич делал не по своей воле. И мемуары-то оставила – все о себе, все о себе!.. Да я ее, может быть, и знать не хочу!

При обращении к «фактам» публика снова навострила уши. Выяснилось, что уже существует целая литература о Нордине, – моя однокурсница снова показала себя дочерью своего времени – падчерицей, как она любит себя называть.

– А разве сейчас отношение к жене Нордина не изменилось? – восхищенно спросила полная литераторша, заранее радуясь любому ответу.

– Пока о ней писали люди, любившие Бориса Яковлевича, ее и называли тем, чем она была – неодушевленным предметом. А теперь ее начали превозносить за то, что она не была чудовищем, – люди отстаивают в ней свое право на ничтожество. Они всегда рядом с гением выбирают какую-нибудь посредственность – обычно жену – и начинают носиться с ней, как будто она и есть главная.

– И вообще – какой соблазн, – прошипел Витя Маслов, – супруга классика – и вдруг истеричка или потаскуха. Классик – ведь это вроде как начальство.

Мне показалось, что Иветта высказалась интереснее, – тот самый случай, когда воробей взлетел выше орла. Но ведь это она же с таким упоением перечисляла поэтовых подруг – вероятно, все-таки воображала себя на их месте.

– Но все-таки согласитесь – Нордин был очень трудным мужем, – обернулась к нам за пониманием полная литераторша и понимание это нашла: мы все почувствовали себя одной семьей по нашей причастности к Нордину через быт. Полная литераторша сияла от удовольствия за нас, за Иветту, за Нордина, за его жену, а также за то, что мы имели возможность смотреть на двух последних со стороны – значит, снисходительно.