Читать книгу - "Тибетское Евангелие - Елена Крюкова"

Она все-таки ушла, Лидия моя. Ушел мой ясный сон.

Ушла белая девочка моя, легко по воде ступая.

А я, счастливый такой, сидел на берегу, и губы мои дрожали в ожидании песни.

А почему бы не спеть? Никого тут нет. Никто меня не услышит. Разве что кедры. И белки.

Я пел одинокую песню и вспоминал время, когда я жил тут, на Байкале.

Тут родила меня мать моя. Деревня наша называлась Коты. Коты и Коты, и должно было жить тут много котов и кошек! И жили; и в морозы пушились, на снегу сидели, серые, рыжие колобки.

Мать работала в сельмаге. Отец рыбалил. Потом устроился на железную дорогу. Приходил домой — от одежд несся, настигал меня страшный, мрачный запах мазута. Нюхал отцовскую робу и рукавицы и видел рельсы, и синие огни в черной ночи, и покрытые ледяными хвощами окна вагонов.

И слышал дальние крики; и видел кровь на рельсах, и яркий свет в глаза, и успокаивал себя: это рабочие красное вино пили, на рельсы, на снег разлили.

Потом отец бросил это дело, железнодорожное, устал быть обходчиком, и залезать с фонарем под вагоны, и железкой стучать по колесам и буферам, и подался в заповедник: рядом с Котами, на берегу Байкала, был тогда заповедник, заказник обширный, и водились там лоси и медведи, соболя и росомахи. А в Байкале по льдинам, между весенних торосов, прыгали веселые нерпы с большими глазами.

Такие огромные, как у нерп, глазищи я, малек, видел только в церкви на иконах.

Мои мать и отец неверующие были. Вместо иконы у нас в красном углу картина висела: усатый дядька во френче, с трубкой в зубах. А на избе, на коньке крыши, отец в праздники вывешивал красный флаг.

Красный флаг меня пугал. Мне чудилось: птицу в небе ранили, и она летит, а ее кровь по ветру летит за ней.

Я любил глядеть на Байкал. Смышленый я парнишка был. Если б выучился — ох, иная судьба ждала бы! Да те, кто ждал меня в обнимку с судьбой там, давно, не дождутся уже.

В заказнике отец помогал лесничему. За тайгой надзирал. Любил он тайгу, и зверье в ней любил. Мне это все передалось. Не могу зверя видеть спокойно. Родство с ним чувствую. Вот и сюда пришел-вернулся… зачем? Может, надоело мне быть человеком, и Иссой быть надоело, и зверем хочу стать, в зверя вернуться, на шею, на холку черную медвежью шкуру, серую волчью — примерить?

Отец умел стрелять. И убивать умел. Но не убивал зверье. Не стрелял во птичек.

Он погиб в заказнике страшно и глупо: его задрал медведь-шатун, а у него не было при себе ружья.

Мать плакала в голос. Как пела.

Валялась на гробе, на снегу стоящем, и длинные седые волосы свисали, снег мели.

А гроб красным флагом укрыли. Ярко-красная отцова домовина так и стоит перед слепыми глазами.

Отец, ты погоди меня! Скоро приду. Обожди чуток!

Мать, и ты не плачь. Я скоро. Вот он я.

И так я пел, и обжигало дыхание мое мне на морозе губы:

Звери и птицы, птицы мои!

Вы мое чудо! Чудо любви!

Как же мне больно, больно мне жить —

Как же мне горько на свете быть!

Боль, исчезай! Боль, уходи!

Серого волка прижму ко груди!

Черный медведюшка, ты не серчай —

Ждет нас с тобою Господень Рай!

В том-то Раю — птицы поют!

В том-то Раю — кедры растут!

Ласковый соболь сидит на руках!

Нерпа ныряет в синих волнах!

Я-то старик, да я старичок —

Жизнь лишь шажочек, пятка-носок!

Только оставил след на снегу!

Только к любимым, милым бегу!

Перевел дух. Облизнул рот. Руки мерзли, коченели. Поднимался ветер. Поземка обвивала ноги. Босые, загорелые ноги мальчика Иссы. Мотала край нешвенного хитона его.

На берегу пришел постоять.

Я на Байкал пришел умирать!

Милые звери, рыбы мои,

Птицы мои, люди мои…

Вы мои люди, люди мои…

Вы мои люди… люди мои…