Читать книгу - "Право на безумие - Аякко Стамм"

– Кто тебя обидел? Как?

Девочка насупилась, нахмурила лобик, воссоздавая в памяти последовательность событий, приведших её к чугунному фонарному столбу на многолюдной московской улице. Чуть повыше переносицы между крылышками бровок образовалась маленькая смешная ложбинка, в которой, как утверждают сказочники, хранятся до поры до времени все детские мысли. И приятные, и не очень.

– Я не виновата, – заговорила она убеждённо. – Это учительница,… она сама виновата.

– Разве учительница может быть виновата? – перебил её собеседник, по сути тот же ребёнок, только невыносимо взрослый.

– Да? А чего она всегда заставляет рисовать Москву? Я не хочу Москву! Все ребята рисуют одно и то же, у всех кремлёвская стена, красные звёзды и салют. А я не хочу! Я не люблю, как все! Надоели уже эти звёзды! Я степь хочу рисовать, большую-пребольшую, которую хоть год скачи, всё равно до конца не доскачешь…

– Ну и нарисовала бы степь, раз хочешь.

– Ага! Ну как же я могу нарисовать степь, если я её ни разу не видела?! Ты что, не соображаешь что ли ничего?! Я взяла рисунок Джучи, который он мне прислал… Там так красиво, такая большая степь, как море, как небо,… и маленький такой всадник вдали… Джучи очень хорошо рисует, он художником будет, когда вырастет. Мне, конечно, жалко было его рисунок отдавать, но я хотела, чтобы как лучше, чтобы все увидели, как красиво,… ведь никто так не умеет рисовать, как Джучи. Я только пририсовала посреди степи маленький кремль, чтобы было понятно, как могут жить вместе, в одной дружбе советские и монгольские дети…

Девочка замолчала и опустила лицо. Видимо ей было весьма тяжко вспоминать то, что произошло после.

– И что? Неужели ребятам не понравилось? Мне уже очень нравится. Я сам люблю рисовать, – попытался подбодрить девочку мужчина.

– Ребятам-то понравилось,… – лепетала девочка сквозь слёзки, – все смотрели,… и даже из соседнего класса приходили… А учительница,… Она сказала, что это какой-то вражеский происк,… и двойку поставила… Всем пятёрки за их одинаковые звёзды, а нам с Джучи двойку… Ну разве это справедливо?

– Несправедливо… – согласился мужчина после недолгой паузы. – Только из дома-то зачем убегать?

– А затем! – она вдруг изменилась, в глазках заискрилась какая-то недетская гордость и решительность. – Затем, что я не хочу больше тут жить! Я решила уехать отсюда в степь, к Джучи, мы вместе будем рисовать, и нам никто не посмеет поставить двойку! А они все пускай остаются, пусть рисуют свои любимые звёзды и ставят друг другу за это пятёрки! – девочка сжала кулачки и даже привстала с места. – Мне никто,… никогда,… никто ещё не смел ставить двойку! Вот и пусть,… раз они все такие… А я уеду! А когда вырасту, женюсь на Джучи и стану настоящим художником, и мы нарисуем большую-пребольшую картину! Тогда им всем будет стыдно, особенно этой учительнице!

– А мама и папа? – спросил вдруг собеседник.

– Что мама и папа? – не поняла девочка, но несколько успокоилась и села на место.

– Им тоже будет стыдно?

– Нет, им не будет… – растерялась девочка.

– Но как же? Ты же и от них тоже убежала. Даже в первую очередь от них. Учительница ни о чём таком ещё не знает, не думает вовсе. А папа с мамой уже ищут тебя повсюду, места себе не находят, плачут, наверное. А как ты думаешь, папа бы тебе поставил двойку за рисунок?

Сбитая с толку девочка задумалась крепко. Между бровок ещё более углубилась, наполнилась доверху недетскими думками ложбинка. Ещё минуту назад такой решительный и «взрослый» ребёнок не знал теперь что ответить и отвернулся к окну, будто ища в нём разгадку.

– Папа… – проговорила девочка тихо, отстранённо, как бы в забытьи, но вдруг вскочила, забарабанила ладошками по стеклу и закричала на весь салон. – Папа!!! Папа!!! Папа!!!

По тротуару параллельно движению троллейбуса брёл невысокого роста худощавый мужчина средних лет. Он именно брёл, не бежал, не шёл, а еле передвигал ноги в каком-то исступлении, отрешённо, отстранённо от всего мира, будто один-одинёшенек на огромной необитаемой планете. Крепкими, жилистыми руками он обнимал свои плечи, словно сжимая в объятиях что-то очень дорогое, единственное, бесконечно ценное,… не хотелось верить, что пустоту. Сквозь лёгкую белую сорочку отчётливо проступал рельеф выдающихся острых лопаток и чеканных звеньев позвоночника, а неимоверная сутулость и даже согбенность под тяжестью какого-то невыносимого горя показывали худобу и невысокий рост человека особенно выразительно. Казалось, он потерял что-то, без чего жизнь ему не представлялась более возможной. И отчаялся уже найти. Конечно, он не мог слышать и не слышал крик девочки, но когда троллейбус, обгоняя, поравнялся с ним, мужчина вдруг поднял глаза, остановился как вкопанный, разжал объятия, выпрямился в полный рост и, вытянув вперёд руки, помчался за очкариком[58], сломя голову, не разбирая дороги, расталкивая ворчащих ему вслед недовольных прохожих.

– Папа! Папа! – продолжала кричать девочка, неистово барабаня по оконному стеклу.

– Это твой папа? Ты его узнала? Ты не обозналась? – теребила девочку Нюра, желая удостовериться в невозможности ошибки.

Но ребёнок уже вырвался из рук женщины и побежал к двери.

– Остановите троллейбус! Товарищ водитель, немедленно остановите троллейбус! Девочке нужно сойти, её папа нашёлся! – кричали пассажиры в салоне. – Ну, куда же вы едете?! Остановите, пожалуйста, а то он снова сейчас потеряется! Эти папы такие растеряхи…

Шофёр затормозил, выискивая подходящее место для остановки и нарушая тем самым правила дорожного движения.

– Как звать-то тебя, подружка? – прокричала Нюра, когда дверь распахнулась, и девочка готова уж была вырваться наружу.

– Нурсина! Нури! Приходи в гости! – звонко отозвался ребёнок и прыгнул со ступеньки вниз.

На улице её поймал на руки счастливый отец. Дверь закрылась – и троллейбус поехал дальше, оставляя на тротуаре плачущего от счастья мужчину и неустанно смеющуюся в его объятиях девочку.

Жизнь продолжилась и казалась теперь не столь уж пустой и никчемной.

– А я сначала подумал, что это ваш ребёнок. Вы так похожи. Прям одно лицо.

Мужчина, лишившись своей недавней собеседницы, обращался теперь к Нюре. Та пребывала в глубокой задумчивости, будто потеряла что-то когда-то, потеряла навсегда, да так что даже образ потери давно стёрся из памяти. А теперь вспоминала вновь. И воспоминание это давалось ей трудно и, похоже, болезненно.

– Мой, – ответила она сквозь думы. – Даже более чем мой. Эта девочка и есть я.

– Да. Я уже догадался.

Троллейбус ехал по медленно, неохотно впадающей в ночь Москве. Постепенно салон опустел, пассажиры выходили на своих остановках и разбредались по клеточкам мироздания, окунаясь с головой в индивидуальный, сокрытый от постороннего глаза быт. Всего несколько человек оставалось в салоне, среди которых мужчина и женщина, едущих незнамо куда, неизвестно зачем. И ему, и ей ни этот троллейбус, ни его маршрут с промежуточными и конечными остановками не были нужны. Он свою остановку в этом чужом городе не имел вовсе, а она в родном, с детства знакомом, похоже, свою остановку уже проехала. И оба знали об этом.