Читать книгу - "Пересуд - Алексей Слаповский"

Шло время, Ваня читал, думал, у него появлялись новые аргументы.

И вот ему видится: он опять входит к Сталину. Он хорошо подготовился, в руках у него папки с документами.

Впрочем, еще больше папок у обвинителя и адвоката, которые идут вслед за Ваней. А за ними — вереница свидетелей.

— Встать, суд идет! — говорит Ваня.

— Ничего, пусть посидят, — машет рукой Сталин.

— Я вам говорю!

— Мне? Почему?

— Потому что судить мы будем вас!

— За что?

— Вас, и ваш режим, и ваших последователей — чтобы дать однозначную оценку…

— Однозначных оценок в истории не бывает, дорогой.

— Бывает! Гитлер — негодяй, однозначно? Фашизм — плохо, однозначно? Сегодня вам не удастся заморочить мне мозги!

— Ты еще скажи, что и коммунизм плохо.

— Плохо — потому что несбыточно! Повторяю, не отвлекайте меня!

— Как говорил Михоэлс, мудрый человек: «Не сбивайте меня, я сам собьюсь!» — усмехнулся Сталин.

Процесс начинается.

Обвинитель говорит, что так называемая Сталинская конституция была ширмой, никто ею не руководствовался, возникло тотальное двоедушие и презрение к законам, продолжающееся по сей день.

Защитник возражает, что это была самая демократичная конституция в мире, гарантировавшая свободу слова, собраний, печати, шествий, демонстраций, неприкосновенность жилища, тайну переписки.

Обвинитель высказывает предположение, что защитник сошел с ума, если считает, будто это действительно гарантировалось: в том-то и дело, что государство, как банк-банкрот, готово было выдать любые гарантии, зная, что обеспечения все равно нет и не будет, пообещать миллион или рубль при пустой кассе — одинаково, и это практикуется по сей день.

Защитник спокойно отвечает, что это неправда; характерно при этом, что обвинитель замалчивает гениальные достижения, закрепленные в конституции, как то — уничтожение классов.

Обвинитель гневно протестует: это на самом деле была замена классов единой массой государственных рабов — пролетариат получил трудовые книжки и прописку, крестьянство прикрепили к земле и лишили паспортов, интеллигенцию лишили права свободного выбора работы и места жительства, всех сделали данниками государства, постоянно чувствующими себя виноватыми перед ним и обязанным ему, что продолжается и по сей день.

Тут Ваня вмешивается и замечает, что защита перешла в нападение, а обвинитель защищается. Прошу конкретнее, говорит он обвинителю.

Обвинитель обвиняет в развязывании так называемой Финской войны.

Защитник объясняет это необходимостью укрепить границы.

Обвинитель обвиняет в плохой подготовке к Отечественной войне.

Защитник объясняет это малым временем для подготовки.

Обвинитель обвиняет в том, что миллионы советских солдат погибли и попали в плен в первые же дни войны.

Защитник объясняет, что, следуя доктрине войны на чужой территории, наши полководцы стремились не защищаться, а перехватить инициативу, они бросились вперед и чересчур увлеклись наступлением.

Обвинитель обвиняет, что миллионы наших военнопленных после победы попали из немецких в наши лагеря.

Защитник объясняет, что они были деморализованы и требовалось время для восстановления в них советского духа.

Обвинитель обвиняет, что из-за многочисленных ошибок, промашек, волюнтаристских решений Сталина, война велась числом, а не умением, отчего советских солдат полегло намного больше, чем всех остальных.

Защитник объясняет, что, если бы не гениальные решения Сталина, фашисты вообще могли бы дойти до Урала и дальше.

Обвинитель обвиняет.

Защитник защищает.

Ваня прерывает эти прения и вызывает свидетелей.

Один за другим проходят люди, пострадавшие от репрессий, лжи, лицемерия, унижения из-за того, что не чувствовали свою жизнь своей.

Защитник говорит, что это все люди обиженные и, к тому же, эгоисты, ставящие личные интересы выше общественных. И просит вызвать своих свидетелей.

Ваня разрешает.

Свидетели защиты показывают боевые и трудовые ордена, грамоты, называют Сталина отцом родным и признаются, что, не будь его, все они имели бы один-единственный шанс — остаться темными недоумками, не понимающими цели в жизни.

Защитник подхватывает: у всех великих людей бывают ошибки — мы за это будем судить?

— Вот! — кричит Ваня. — Вот что главное! Не великий — и не ошибки! Я вообще бы запретил слово «великий», — добавляет он. — По отношению ко всему — к государству, спортсменам, ученым, художникам, писателям. Хватит уже! Замечательный — в лучшем случае.