Читать книгу - "Собрание сочинений в 9 тт. Том 9 - Уильям Фолкнер"

— Погоди, — сказал Хьюстон и тоже полез в карман. — Ты сам назначил цену корове — восемь долларов. Ладно, я ее покусаю.

— А вы сами только что сказали, что она подорожала, — сказал Минк. — Я и сам собирался доплатить вам. А за нее я и шестнадцати долларов не возьму, не то что восемь. Так что берите ваши денежки. И если вашему негру трудно надеть на нее веревку, давайте я сам ее заберу. — И он уже стал перелезать через загородку.

— Погоди, — сказал Хьюстон. Он спросил негра: — Сколько она, по-твоему, сейчас стоит?

— Да, наверно, долларов тридцать, — сказал негр, — а то и все тридцать пять.

— Слыхал? — сказал Хьюстон.

— Нет, — сказал Минк, влезая на загородку, — я негров не слушаю. Я им приказываю. А если он не хочет обратать корову, велите ему не мешать мне.

— Не лезь через загородку, Сноупс, — сказал Хьюстон.

— Так, так, — сказал Минк, перекинув одну ногу через верхнюю перекладину и сжимая веревку красной, как мясо, рукой. — Еще скажете, что вы так и привыкли — покупать корову с револьвером в руках. А может, вы, когда выходите сеять хлопок или кукурузу, тоже с собой револьвер носите?

Это была картина: Минк с перекинутой через перекладину ногой, Хьюстон у загородки с револьвером, опущенным книзу, а негр стоит не двигаясь, ни на кого не смотрит, прищурился, только белки глаз чуть видны.

— Предупредили бы меня заранее, я бы, может, тоже револьвер прихватил.

— Хорошо, — сказал Хьюстон. Он бережно положил револьвер на столб загородки около себя. — Брось веревку. Перелезай через забор около столба, где стоишь. Я отойду вон к тому столбу, а ты считай до трех — посмотрим, кто его захватит, и начнем торги.

— А лучше пускай негр считает, — сказал Минк. — Ему только и надо сказать «три!». У меня-то негра при себе нету. А, как видно, человеку без негра и без револьвера не обойтись, когда с вами рядишься насчет скотины.

Он перекинул ногу обратно и спрыгнул на землю перед загородкой.

— Так что я, пожалуй, схожу в лавку, поговорю с дядей Билли и с констеблем. Видно, надо было мне с самого начала к ним пойти, а не топать сюда по такому холоду. Я бы попросил оставить тут веревку, не тащить же ее домой, да вы, пожалуй, потом спросите с меня долларов тридцать пять за хранение, — как видно, это ваша крайняя цена за все чужое, что попадает к вам на участок. — Уже уходя, он сказал: — Ну, пока! А если будете продавать скот по восемь долларов, смотрите, чтоб вам фальшивые денежки не всучили.

Он шагал довольно твердо, но в такой пронзительной злобе, что сначала ничего перед собой не видел, и в ушах стоял страшный звон, будто кто-то разрядил двустволку прямо у него над ухом. В сущности, он и свою ярость предчувствовал, и теперь в одиночестве, без людей, лучше всего можно было дать ей выветриться. Главное, ему было ясно, что он заранее предвидел все, как оно потом и вышло, и теперь надо было только собраться с мыслями. В душе он предчувствовал, что его злая судьбина непременно изобретет какую-нибудь каверзу, и то, что ему, очевидно, придется заплатить еще два с половиной доллара мировому судье Уорнеру за бумагу, которую констебль предъявит Хьюстону, отбирая у него корову, ничуть его не удивило: просто снова вмешались Они, снова Они испытывают, проверяют, сколько он может вынести и выдержать.

Так что, в сущности, его не удивило и то, что произошло потом. В сущности, он сам был виноват, он просто недооценил Их: ему казалось, что отнести восемь долларов Хьюстону, накинуть веревку на корову и увести ее домой — дело настолько простое, настолько мелкое, что Они нипочем вмешиваться не станут. Но тут он ошибся: избавиться от Них было не так-то просто. Уорнер наотрез отказался выдать бумагу, наоборот, два дня спустя семь человек, считая и негра, — он сам, Хьюстон, Уорнер, констебль и два опытных торговца скотом, — стояли у загородки хьюстоновского загона; и негр провел корову перед экспертами.

— Ну, как? — спросил наконец Уорнер.

— Я бы дал тридцать пять, — ответил первый торговец.

— А если ее покрыл породистый бык, я бы набавил до тридцати семи, даже до тридцати семи с половиной, — сказал второй.

— Может, дали бы и сорок? — спросил Уорнер.

— Нет, — сказал второй, — а вдруг она не стельная?

— Потому-то я бы тридцати семи с половиной не дал, — сказал первый.

— Ладно, — сказал Уорнер, высокий, тощий, узкобедрый человек с густыми усами, точь-в-точь как у его покойного отца-кавалериста из форрестовского отряда[38]. — Считайте тридцать семь с половиной. Значит, делим пополам. — Он посмотрел на Минка. — Плати Хьюстону восемнадцать долларов и семьдесят пять центов и можешь забирать свою корову. Да ведь у тебя, наверно, нету восемнадцати долларов и семидесяти пяти центов?

Он стоял спокойно, положив докрасна обветренные руки, торчащие из рукавов, на верхнюю жердину загородки, в глазах у него совсем потемнело, в ушах стоял звон, будто кто-то разрядил двустволку прямо у него над головой, но на его липе застыло неопределенное кроткое выражение, почти похожее на улыбку.

— Нету, — сказал он.

— Может быть, его родич, Флем, даст ему денег? — спросил второй скотопромышленник. Никто не стал ему отвечать, даже не напомнил, что Флем все еще в Техасе, куда он уехал с женой на медовый месяц в августе сразу после свадьбы.

— Что же, пускай отработает, — сказал Уорнер. Он обратился к Хьюстону: — Есть у вас для пего какая-нибудь работа?

— Я собирался ставить еще одну загородку, — сказал Хьюстон. — Посчитаю ему по пятьдесят центов за день. Пусть поработает тридцать семь дней и еще полдня с рассвета до обеда, пускай копает ямы для столбов и проволоку тянет. Только как быть с коровой? Мне ее держать или же Квик (Квик был констебль) ее заберет?

— Хотите, чтоб Квик ее взял? — спросил Уорнер.

— Нет, — сказал Хьюстон. — Она тут так долго пробыла, что еще, чего доброго, заскучает. И потом, если она тут останется, Сноупс может ее каждый день видеть, а всегда веселей работать, когда знаешь, за что работаешь.

— Ну, ладно, ладно, — торопливо сказал Уорнер. — Значит, договорились. Хватит с меня болтовни.

Вот так ему и пришлось работать. Но он гордился, что никогда, ни за что он с этим не примирится. Даже если придется потерять корову, даже если корову вообще не брать и, так сказать,