Читать книгу - "Вот оно, счастье - Найлл Уильямз"

Мартин Хануэй, Мари Хануэй, Мики Риордан, Джек Маннион, миссис Маннион, Пат Грини, миссис Джо Грини и украшенная сине-оранжевыми перьями карибская шляпа миссис Секстон – все они заслоняли ее от меня. Дюйм за дюймом мы продвигались вперед.

В то время люди в очереди на Причастие склоняли головы и молитвенно складывали ладони. Осознавая приближение освященного, не озирались они по сторонам и опускались у ограды алтаря с оголенной и полной уязвимостью, и высилось над ними распятие. Я поступил иначе. Пылая беззаконным чувством, голову я держал высоко, а если складывать руки в молитве, запястья мне жгло.

Отцу Коффи лишь предстояло еще попытаться ввести регулировку движения у ограды алтаря в Святой Цецелии, неразбериха, привычная со времен Отца Тома, устранена пока не была, и народ шел и к алтарю, и от него по обоим проходам одновременно, толкаясь и напирая, словно очередь как таковую еще не изобрели или она рассы́палась во всеобщем рвении причаститься. И вот так, влезши в двух-, а то и трехрядную толпу в проходе, чтобы пропустить орду семейства Туоми, я глянул вперед и узрел золото ее волос.

Тогда-то я, думается, и попер вперед. Вероятно, полез, пренебрегая очередью, ссылаясь на увечные свои руки; уполномоченный святостью сердечного влечения и первородным порывом, протиснулся мимо Грини, мимо Маннионов и пернатой карибийки, потому что оказался я у ограды, чуть дальше справа три сестры Трой уже преклонили колени и ждали мига, Боже прости, высунуть язычки.

Свечи вдруг замерцали пылко, и воздух перед алтарем заплясал. Я ощущал жар свечей у себя на лице, вдыхал медовый аромат освященного воска и удушливое посмертье ладана, и все это сливалось по канонической стратегии воедино, чтобы, приближаясь к ограде алтаря, ты чувствовал, что покинул дольний мир как таковой, что более не в обыденной жизни ты.

Сестры Трой причастились, встали и вернулись к остальной пастве. Я мог бы встать с колен и последовать за ними. Упертость и бесшабашность, понимаете ли. Но вот уж Отец Коффи замер передо мною с потиром.

Человек посмелее на моем месте, возможно, сказал бы: Простите, Отче, я более не верую, сказал бы: Я б не прочь, я б хотел, но ушло оно, я утратил веру, покаялся бы в голос не сходя с места у самой границы божественного, что Душа моя захвачена новой религией, и принял бы осуждение, если не сказать апоплексический удар, какой воспоследовал бы. Но смог же я лишь одно: не закрывать глаза и не высовывать язык. Отец Коффи привычно склонился, чтобы взять гостию, и уже зажал ее большим и указательным пальцами, и лишь тогда заметил. Он смотрел на меня, а я все не закрывал глаза и не высовывал язык.

Миг неподвижности. Было в нем некое страдание.

Рядом со мной, подобно заводной игрушке Причастия, Джералдин О уже закрыла глаза и откинула голову, готовая принять. Наверное, я жалел, что не могу повторить за ней, хотя по всякому разумению должен бы. То была малость – и громадная притом. В те мгновения, что я тогда замер, – и были они лишь мгновениями, во рту у меня пересохло, покрылся волдырями холодного пота лоб – никакой очевидной сокровенной агонии или кризиса духа не произошло, ничего, кроме того, что металось в наших со священником взглядах. И тут Отец Коффи, глянцевый и рдяный от жары и от лезвия “Уилкинсона”, изобличил свою юность и неопытность и превзошел несгибаемость Церкви, проделав нечто совершенно замечательное. Поняв, что рот я не открою, выбранную для меня гостию он понес к моим сомкнутым губам и, когда оказалась она совсем близко, того и гляди коснется, текучей дугой, словно одной этой близости было достаточно, Отец Коффи вернул гостию в потир, после чего перешел к Джералдин О. Так прост, изящен и щедр был этот жест, что не заметил его ни один человек во всей Святой Цецелии. Словно причастился я пантомимою.

Возвращаясь от алтаря, я не скользнул на свое места на дальнем от Коттеров конце, а сел на внешнем крае ряда и дал им протиснуться мимо меня. Бывало, после Причастия случалась безмолвная игра в музыкальные стулья – люди рассаживались по рядам вперемешку. Никто не возражал: первой в жертву Причастию приносят вздорность. Я желал остаться там, где меня можно увидеть. Думал, что, возможно, Доктор и его дочки пройдут мимо на пути вон и Доктор остановится и поинтересуется моим здоровьем или велит явиться к нему на прием, а Софи окажется рядом. Вскоре Отец Коффи завершил Мессу, и под торжественное пение на латыни паства перекрестилась дружно – ну или по-фахски. Затем все в церкви встали как один – ну или по-фахски. Я высматривал Троев, но у Доктора был затравленный вид терапевта, из-за повсеместности хворей человеческих понимавшего: у каждого здесь найдется что-то, что хотелось бы в полсловечка обсудить с ним; дочерей он повел к дверям быстро и оказался в машине до того, как Отец Коффи освободился от расшитого бремени своих облачений.

Проходя мимо, Ронни, по-моему, все же глянула коротко в мою сторону, но о чем говорил ее взгляд, я для себя перевести не смог.

Мы ступили в день, что после Мессы всегда бывал иным. Из ходатайства перед своими святыми, думаю, Суся внутри себя светилась и взирала на меня, щедро лучась, что обычно достается тем, кто возвращается в лоно. Ей необходимо было заглянуть к Клохасси кое за чем по хозяйству. Нарезные буханки спросом в Фахе пока не пользовались. По всему приходу женщины, а также, будем справедливы, некоторые мужчины пекли себе хлеб сами, но вот каково оказалось непредвиденное следствие Мыланова спектакля: моя бабушка осознала, что обитает в пещере каменного века. Когда приборы вывезли на тележке вон и кухня вновь стала прежней собою, сделалась она словно бы меньше и не так-то легко восстановила в себе то, что казалось втихомолку украденным. Мылановы речи, его евангелистская убежденность и риторика, зажившие своей дальнейшей жизнью, заставили Сусю глянуть искоса на свою жизнь и обстоятельства и напустить на свою веру в примат домашнего приготовления легион ребристых буроватых хрущаков. В этом была она не одинока, таков уж недостаток нашей натуры: очарование новизны неотразимо. На собрании некоторые соседи подписались купить приборы, какими не могли пользоваться и не способны были их оплатить, но ценность коих уже ощущалась в исторжении устарелого, в непререкаемой авторитетности глубокой инженерной мысли и возвышенном обещании, что дни тягот сочтены.

– Когда у нас появится электрика, сможем жарить тосты, возвращаясь домой, – сказала Суся ни с того ни с сего, глянув на Дуну.

Он беспомощно улыбнулся, отпустил ее и постоял немножко на открытом склоне, где должны были стоять церковные ворота, если б комитет сумел договориться насчет кузнеца, а почва перестала бы проседать. На двери Аптеки через дорогу висела табличка “Закрыто”. Кристи нигде не видать.

– Дуна, я собираюсь идти домой пешком.

Он не сказал Ну дела, не спросил, уверен ли я. Просто кивнул рассеянно, силясь расплести нахмуренный лоб.

Я двинулся по дороге среди негустого потока отъезжавших автомобилей, телег и велосипедов, и в тиши, что пала следом, у неприметного храма сельского бориня отыскал единственное облегчение в первородном прибежище – в произнесении имени другого человека.