Читать книгу - "В будущем году - в Иерусалиме - Андре Камински"

— Можешь говорить мне «ты», прелестное дитя, — ответил Тамино, не отводя взгляда, — мы ведь теперь родственники — не так ли?

Дядюшка Хеннер, как всегда, в своем амплуа! Вместо прямого ответа на щекотливый вопрос, как долго человечеству осталось ждать счастливого мгновенья быть одаренным величайшим открытием века, этот плут изрек фразу, которая повергла Яну в замешательство продолжительностью в целую жизнь.

* * *

Со дня свадьбы дядя Хеннер поселился у брата, который в доме на улице Мицкевича обустроил свое жилище и фотоателье. И хотя дом был достаточно просторным, для троих жильцов он был тесноват. Внутреннее убранство его было до такой степени миниатюризировано, что сами жильцы в его интерьере казались почти величественными. Кругом была расставлена похожая на игрушечную мебель, крохотные столики и миниатюрные креслица, обтянутые желтой и небесно-голубой тканью. На стенах висели изящные картинки австрийских мастеров миниатюры. В зале доминировали маятниковые часы в корпусе, украшенном витиеватым орнаментом. Каждый целый час эта вычурная коробчонка вытренькивала слащавый minuetto. В спальне на верхнем этаже располагалась кровать с балдахином, на которой красовались расшитые серебром подушечки, по форме и величине напоминающие медовые коврижки в форме сердечек.

Словом, руководствуясь собственными представлениями, Лео Розенбах свил для новоявленной принцессы своей кукольное гнездышко, а непутевый братец его Хеннер тут же оккупировал в нем уголок для временного пристанища. Изобретатель цветной фотографии клятвенно заверил брата, что не позднее, чем через месяц, он освободит занятую им комнату, но пока он никак не может оставаться в своем жилище.

— Ты же знаешь, Лео, — пояснял он брату, — моя жена — сущая кокотка. Не больше и не меньше.

— Вздор, — возражал придворный фотограф, — твоя Сара — человек искусства. Просто выходки твои ей уже поперек горла.

— Если я говорю, что она кокотка, значит, это так и есть. Я знаю, что говорю.

— Сара слишком чувствительна, — не соглашался Лео, — ее жизнь принадлежит музыке. Вот почему она не может жить с тобою дальше.

— Наоборот, Лео, совсем наоборот: это я не могу больше с нею жить. Она кокетничает со своими учениками, открыто флиртует чуть не со всей богемой Галиции. Стоит мне ноги за дверь, она тотчас с мужчиной.

— Не выдумывай, Хеннер, все это плоды твоей болезненной фантазии.

— Кроме того, — настаивал брат, — она целыми днями барабанит по клавишам рояля. Вагнер — от завтрака до ужина. А ведь она отлично знает, что я вообще не переношу Вагнера! А тут еще и мой сын Натан: да, он вундеркинд — не возражаю. Но часами без перерыва он пиликает на своей скрипке этюды Паганини — эту визгливую музыку, эти кошачьи концерты… В таких условиях я совершенно не в состоянии на чем-нибудь сосредоточиться, чтобы завершить мои исследования. Невыносимо! Ты ведь знаешь, я почти у цели. Мое открытие — вопрос нескольких недель. Или даже — дней. Осталось совсем чуть-чуть, и мой Призматограф заработает. И тогда все мы сразу окунемся в невиданное богатство! Верь мне, Яна, — взывал он к чувствам своей очаровательной невестки, — моя идея затмит все известные открытия современной науки. Я был у Огюста Люмьера в Лионе — это самый крупный во всей Франции предприниматель в области фотографии. Я показал ему мои наброски. Этот мудрейший человек сжал меня в объятиях, расцеловал в обе щеки… Слезы стояли в его глазах. Он предложил мне сейчас же десять миллионов золотых франков. Без промедления. Наличными. Из рук в руки. Он сумасшедший, этот Люмьер: разве продам я величайшее изобретение века за какую-то жалкую подачку в десять миллионов! Тогда я отправился в Нью-Джерси. К Томасу Эдисону, этому американскому королю электрических лампочек. И знаешь, что ответил он мне? Что в сравнении с ним я просто гигант — вот что сказал он мне. И он готов был вложить в разработку моего Призматографа пятнадцать миллионов золотых долларов США! Но и это предложение я отверг: мне не нужны совладельцы. Под этим солнцем я хочу оставаться единственным в своем роде… Как Наполеон в мировой истории. Дайте мне всего несколько недель, и я заплачу вам за ваш приют столько денег, что вам их будет не сосчитать! Десять тысяч крон в месяц — представляете? И вовсе не потому, что вы их заработали, а потому, что вы приятны мне. А тебя, райская ты птичка, я люблю особенно. Дней через тридцать я навсегда покину ваш дом, и вы вздохнете…

— Что за вздор ты несешь, дорогой Хеннер, — возразила ему Яна, которая слушала всю эту тираду с широко раскрытым ртом, — я вовсе не хочу, чтобы ты покидал наш дом. Напротив, я хочу, чтобы ты остался в нем навсегда, — она снизила тон и отвела взгляд, — у тебя такие большие глаза, Хеннер, и в них такой жар… Он согревает меня…

Каковыми на самом деле были отношения между Хеннером Розенбахом и несравненной Яной, я не знаю. Мне известно лишь, что оккупированную им комнату непризнанный гений покидать вовсе не собирался и что спустя девять месяцев все в доме Розенбахов оставалось по-прежнему. Семейные отношения между молодыми супругами не складывались. Яна, к тому же, была на восьмом месяце. Она сильно раздалась и стала похожей на блестящую каплю смолы, которая налилась соком и зависла на ветке, всякую минуту готовая сорваться с нее. Она ждала ребенка, которому, много лет спустя, суждено было стать моей матерью.

Является ли Лео Розенбах, законный супруг ее, моим биологическим дедушкой — остается тайной. С уверенностью можно лишь утверждать, что к празднику поминовения усопших в 1891 году цветная фотография все еще не была изобретена и что отставной фотограф двора Его Величества Людвига Второго Баварского отпустил по этому поводу свою очередную язвительную реплику: «Человечество замерло в ожидании Призматографа, а мой брат торчит в моем доме, почесывает зад и ухлестывает за моей наивной доверчивой супругой».

Гениальный изобретатель возразил на это: цветная фотография давно созрела в его голове, но не хватает лишь малости, чтобы довести идею до конца, — смешной малости. А именно: родниковой, идеально чистой воды из Быстрицы. Проблема, однако, в том, что река покрыта толстенной ледяной коркой и, значит, нужно дождаться оттепели. Услышав это, добросердечная отзывчивая Яна бросает на мужа сердитый взгляд:

— Человечество не может дожидаться оттепели. Я позабочусь о том, чтобы эта вода была немедленно доставлена изобретателю!

Следующее утро выдалось морозным, весь город, словно усыпанный бриллиантовым бисером, сверкал кристаллами инея, как в новогодней сказке. Редкие прохожие торопливо перебегали улицы, кутаясь в меха, а те, кто мог позволить себе не вступать в спор с лютующим морозом, сидели по домам у теплых печей.

Яна отправилась в сторону Мариенкирхе — там, за церковью, жил извозчик Бойчук. Она спросила, может ли он на санях отвезти ее к берегу Быстрицы.

— Мочь-то я могу, проше пани, — ответил тот, — но я не уверен, что мне хочется это делать…

— И что же нужно, пан Бойчук, чтобы вы захотели?

— До реки, проше пани, наберется пятнадцать миль. Еще пятнадцать — обратной дороги. На дворе собачий холод. Это будет кое-что стоить…