Читать книгу - "Дyxless 21 века. Селфи - Сергей Минаев"

– Спасибо. – Я закуриваю.

Ни черта тебе не понятно. Ведь один из ответов состоит в том, что мир несправедлив, особенно когда ты таксист. Еще один – в том, что тебя это совершенно не волнует. Тебя волнуют вопросы поиска виновных и что делать со страной, и еще, наверное, война в Сирии, и мировой кризис, и будет ли Грузия опять с Россией дружить. В общем, все то, на что ты ни при каких обстоятельствах повлиять не можешь. А то, на что можешь – от плохой работы до маленькой зарплаты, – тебя не парит. И самая большая проблема состоит в том, что все так устроено, чтобы ты и дальше заморачивался глобальными проблемами, убегая от своих собственных. Именно об этом поют тебе твои музыкальные кумиры, получая за это миллионы долларов.

И не дай тебе бог однажды узнать, что на самом деле друзья поющих никуда «рано не ушли», а все так же сидят в госкорпорациях и министерствах, и все в их песнях не «для нее», а для очередного корпоратива. И даже глуповатая пэтэушница врет, что хочет от тебя сына и дочку. Потому что на самом деле хочет она сумку и туфли, и не от тебя. А детей рожать не способна лет уже десять…

– Вы не обижайтесь на меня, – прерывает мои размышления таксист, – я вам честно хочу сказать… Я же редко с такими, как вы, встречаюсь.

– С какими «такими»? – грустно интересуюсь я.

– Ну, с людьми из другого мира. Из «ящика» или из кино. У вас же там жизнь, а у меня что? Пятьдесят два года, полжизни за рулем. Вот сейчас вас отвезу, потом поеду в Химки, обедать. Съем суп, может, горячее. Если, конечно, там сегодня не котлеты по-киевски на прогорклом масле, как обычно. Потом с нашими покурю – и обратно в «Шарик». Еще клиента три-четыре за день – и домой. Дома жена, двадцать лет в браке, а иногда кажется, что совсем друг друга не знаем. Дети растут, и как-то странно: вроде на твоих глазах, а вроде как в другой квартире. Понимаете? То ли время такое, то ли во мне дело. В выходные поедем тещу с дачи забирать. И так каждый день. И каждый сентябрь. Все наперед известно. И иногда спрашиваешь себя: вот ты в школе или в технаре так себе представлял свою жизнь? Наверное, не так. – Мы останавливаемся на светофоре. – И как оно все так вышло, и какой во всем этом смысл? И ради чего все – не понятно. – Он выключает радио и поворачивается ко мне, а светофор такой долгий, что я успеваю разглядеть его до мельчайших подробностей. Оспины на щеках, щетину, глубокие морщины на лбу, широко расставленные зеленые глаза, нос, который делает его лицо особенно простодушным. Наверное, с таким мужиком хорошо бухнуть, сходить в баню и проговорить до утра. «Ради чего все это?» Кажется, этот вопрос уже звучал сегодня с утра. Что-то они все зачастили.

– Вас как зовут?

– Тихон, – улыбается он и неожиданно переходит на «ты»: – Ты хороший парень, и все у тебя хорошо, я же вижу. Но я тоже не жалуюсь. Просто, знаешь, иногда такая жаба вот сюда сядет. – Он тычет себя в грудь. – А поговорить, в общем, не с кем. Бывает такое у тебя? И ты думаешь, что как-то не так живешь. Чего-то рыпаешься, пыжишься, а все это не важно. А что важно? Что-то важное в жизни ведь точно есть?..

Машина трогается. Он выключает радио. Мы замолкаем. Я думаю о том, что каждый из нас, безусловно, представляет свою будущую жизнь иначе. А потом оно как-то внезапно складывается в причудливый пазл, и вроде бы все происходит по стечению обстоятельств, без видимого приложения сил с твоей стороны. И наступает момент, когда в нас просыпается такой Тихон, который испытывает дикую потребность «не жаловаться», особенно тогда, когда и жаловаться-то некому, кроме случайных попутчиков.

Мне тридцать восемь лет. Я автор шести романов и двух телепередач. Я хорошо зарабатываю и не считаю свою работу ни плохой, ни хорошей. Все, что происходит со мной после института, я воспринимаю как временный заработок, в ожидании чего-то большого и настоящего. Один психолог объяснил мне, что это от неуверенности в себе и дикого инфантилизма. Я не спорю.

Последние три романа вышли настолько попсовыми, что не было ни одного дня, когда мне захотелось бы перечитать в них хоть один абзац. Год назад я начал писать пронзительный, как мне кажется, текст, который не получается закончить. Это называется красивым словом writer’s block, а по-русски – нечего больше сказать.

Моя дочь растет в другой квартире, а я снимаю свой комплекс вины подарками, алкоголем и объяснением, что сейчас такое время. Жены дома нет, то есть ее в принципе нет. А с женщиной, которая меня ждет сегодня вечером, мы друг друга почти не знаем.

И в жизни моей каждый день, так же, как у Тихона, известен наперед. Ну разве что ассистентка вот неожиданно с ума сойдет. Но это трагическая случайность. В остальном мое расписание состоит из ненужных встреч, ночных посиделок с друзьями, бессмысленных интервью, попыток писать и телепередач, от которых никому лучше жить не становится. И если рутинный распорядок Тихона оставляет ему время думать о том, ради чего все это движение, то я плотно, наглухо подбиваю часы как раз затем, чтобы не оставить себе ни единого шанса подумать, какой во всем этом смысл.

Но эти мысли, сука, иногда пролезают сквозь щели в плотно сбитом графике так, что я до четырех утра курю сигарету за сигаретой, а потом проваливаюсь в никуда, под скрежет таджикских метел во дворе.

Однако даже здесь мы с Тихоном не сойдемся, потому что, расскажи я о своей жизни и своих переживаниях, он лишь у виска покрутит. И справедливо признается в субботу жене и теще, какие же они зажравшиеся твари, эти телевизионщики, и «мне бы их проблемы, епт». И станет у Тихона больше на один объект ненависти. Поэтому я молча курю в окно и рассматриваю однотипный индустриальный пейзаж Третьего кольца.

Еще я думаю о том, что философские разговоры о сложном устройстве внутреннего мира людей преследуют меня с утренней пресс-конференции. И, будь я мистиком, я немедленно бы заметил в этом знаки судьбы. Но, конечно, дело не в знаках, а в русском сентябре, который всегда наступает вдруг, без плавного перехода из лета в осень. Будто кто-то включает тумблер, за сутки меняющий солнце и тепло на низкие тучи и промозглую, больную сырость.

Заруливаем в мой двор, я расплачиваюсь и вылезаю из машины. Тихон принимает деньги и, кажется, чего-то ждет, какого-то особенного слова, которое логично завершит наш спонтанный диалог о смысле жизни.

– Тихон, – наклоняюсь я к боковому стеклу, – вы Стаса Михайлова не слушайте. Врет он все.

– Почему вам так кажется?

– Мне не кажется, я в этом уверен. Потому что когда твой годовой доход от творчества двадцать миллионов долларов в год, ты не можешь не врать. А как только ты начнешь своим поклонникам правду петь о себе и о них, тебе эти деньги немедленно перестанут платить, понимаете?

– Он так много бабла получает?! – Тихон качает головой.

– Точно вам говорю. И еще, знаете, Тихон, вы очень хороший человек.

– Правда?

– Правда. Был бы у меня такой отец, я бы им гордился.

Последняя фраза, разумеется, вранье. Я разворачиваюсь и иду к подъезду, а Тихон сигналит мне на прощанье, лихо газует и уезжает прочь. В приподнятом, как мне кажется, настроении.