Читать книгу - "А еще я танцую - Жан-Клод Мурлева"

Ладно, что там за визит в гости? Хорошо провели время, несмотря на простуду? Кстати, она прошла? Не сомневаюсь, что да, — благодаря вашим целебным настоям. А вы не пробовали натирать грудь и спину экстрактом лаванды? Насчет лечебного эффекта не уверен, зато хорошо пахнет.

Ваша история меня растрогала. Отношения девочек со своими отцами… (Кажется, я поставил многоточие! Стыд мне и позор, но согласитесь, где еще можно поставить многоточие, если не после фразы: «Отношения девочек со своими отцами»? Да нигде! Надо дать всем писателям совет: никогда не используйте многоточие; единственное исключение из правила — это фраза: «Отношения девочек со своими отцами…»)

Первым делом я задумался: а чем, собственно говоря, этот человек предал вашу любовь? Тот факт, что он влюбился в Эстебана, нисколько не мешал ему любить свою дочь, то есть вас. Вы же сами признались: до тринадцати лет вы его обожали, и наверняка — он вас тоже. Разве он не имел права отдаться своей страсти? Неужели вы предпочли бы, чтобы он хранил верность нелюбимой, несчастной, угасшей женщине? Но затем вы написали: он ушел от нас, и больше мы с ним не виделись. Вот тут всякая аргументация теряет силу, и остается только боль. Плюс чипсы и печенье (которыми, если я правильно понял, вы начали обжираться задолго до этой драмы. Какой я все-таки негодяй! Вместо сочувствия — изучение хронологии событий. Простите). Ни в коем случае не выбрасывайте «Зиппо»! Не исключено, что настанет день, когда вы все простите своему недостойному отцу, и обладание этой «Зиппо» наполнит вас счастьем.

Вы верите в призраков? Я — нет. А должен бы, потому что один раз видел призрак. Сейчас поведаю, как это произошло. Тем более что вы рассказали мне о своем отце, а я видел призрак своего отца.

Мой отец умер в 1987 году от инфаркта. Как говорится, легкая смерть. Раз — и все. Никаких больниц, никаких временных улучшений и последующих ухудшений, никаких белых халатов, никаких операций под общим наркозом, никаких пробуждений, когда вы сжимаете худую бледную руку: операция прошла успешно, папа, все будет хорошо. Ничего подобного. Мой отец тихо осел на тротуар, ткнувшись носом в витрину обувного магазина. Это было зимним днем 1987 года в Дьёлефи (департамент Дром). Он упал на колени. Очки слетели у него с носа. Мать — она была рядом — первым делом бросилась подбирать очки, чисто рефлекторно, за что потом корила себя всю оставшуюся жизнь: «Я нагнулась не к нему, а за очками! Господи, вот идиотка! Какая же я идиотка!» Ей сотню раз объяснили, что это была нормальная реакция. Что она наверняка мгновенно осознала, насколько все серьезно, и у нее в мозгу включился защитный механизм — так человек теряет сознание от сильной боли. Мозг говорил ей: ничего страшного, просто очки упали, — вот она и подняла очки. Мама, это нормальная реакция организма! Ну да, понятно, но все же какая идиотка! Отцу было 75 лет, мне — 35. Я тяжело переживал его смерть. Я любил его — не той слепой любовью, какую испытывал к матери, но все же сильно любил: он был хороший человек. Но заплакать так и не смог — ни когда мне сообщили о его кончине, ни когда съехались родственники, ни во время отпевания в церкви, ни на кладбище.

Прошли месяцы. Потом годы.

Однажды я оказался в Париже. Шел по улице Шерш-Миди. Накрапывал дождь, и на меня вдруг нахлынули воспоминания об отце. Особенно об одном зимнем дне, вернее вечере, когда он по снегу тащил меня на руках. Наверно, надо и об этом рассказать, иначе вы ничего не поймете.

Мне было лет семь или восемь, и я сильно обжег бедро — лопнула резиновая грелка, наполненная кипятком. Дело было зимой, валил густой снег. Отец взял меня на руки и отнес в свой грузовичок, чтобы отвезти к одной крестьянке-целительнице, которая жила в горах и вроде бы заговаривала ожоги. По пути он прихватил с собой приятеля, столяра, и вот мы тронулись в путь. Меня посадили посередке. Скрипели по ветровому стеклу дворники. Отец и приятель ругались сквозь зубы. Черт, мы никогда не доедем! Я громко плакал от боли — бедро и низ живота горели как в огне. Ферма была вся завалена снегом. Отец взял меня на руки. В доме было темно. Старуха велела нести меня на второй этаж. Я снял штаны, и она принялась бормоча читать молитвы. Одновременно она массировала пальцами мне кожу. Когда мы прощались, я больше не плакал. Мы проехали метров двести и остановились в деревушке, где еще работало кафе — за окнами виднелся свет. Подожди нас, сказал отец, мы выпьем по стаканчику и назад. И они ушли. Я послушно остался сидеть в грузовике. Но не прошло и минуты, как отец вернулся. Один. Идем, сказал он, и в третий раз взял меня на руки. В кафе сидело человек шесть или восемь мужчин, которые пили вино, но главное, на полке, почти под самым потолком, — там стоял телевизор. И по нему показывали «Дорогу К Звездам». Я не случайно пишу каждое из этих трех слов с заглавной буквы. Дома у нас телевизора не было, и в детстве «Дорога К Звездам» была для меня Тадж-Махалом, карнавалом в Рио и северным сиянием вместе взятыми. Так вот, значит, сижу я со своей обожженной ногой, смотрю «Дорогу К Звездам», попиваю апельсиновую газировку, рядом отец, а за окнами валит снег.

Я вспомнил тот вечер, шагая по улице Шерш-Миди. И из глаз у меня вдруг покатились слезы. Я просил у отца прощения, сам не знаю за что. За то, что раньше не оплакал его смерть? За то, что мало его любил? За то, что никогда не говорил ему, что люблю его? И тут вдруг отец появился и пошел рядом со мной. Он сказал мне: ничего страшного, все в порядке. И добавил, что я — хороший мальчик. Это невероятно, но он присутствовал рядом со мной физически: я видел, как блестят его очки, слышал его голос, ощущал его запах. Он спросил, как у меня дела. Нормально, ответил я. А у тебя? Ничего, ничего… Мне хотелось его обнять, но я побоялся, что прохожие примут меня за сумасшедшего — идет человек по улице и обнимает пустоту. Мы прошагали рядом до конца улицы Шерш-Миди, а она длинная. Постепенно его фигура истончалась, но до того, как она совсем растаяла в воздухе, я успел с ним попрощаться. Вернувшись к себе в отель, я почувствовал невероятный покой.

Ни в коем случае не выбрасывайте «Зиппо»!

Моя мать тоже уже умерла. Итог: я большой и крупный (я вам говорил, что во мне метр 92 сантиметра? с семнадцати лет) мальчик-сирота, который был женат четыре раза, имеет шестерых детей и по вечерам ходит в кино один. Где порой засыпает.

Вы задали мне еще кучу вопросов, на которые я пока не ответил. Пока.

Я охотно принимаю вашу дружбу, Аделина, и предлагаю вам свою.

Ваш великий (метр и 92 сантиметра!) писатель Пьер-Мари

2 марта 2013

От кого: Аделина

Кому: Пьер-Мари

Раз уж вы оказали мне такую честь, начну свое письмо с обращения «Дорогой Друг».

Дорогой Друг!

Вы ведете себя безответственно! Вы сами не понимаете, во что ввязываетесь! Сейчас я задам вам задачку, и попробуйте-ка с ней справиться. Итак: приведите мне десять причин считать, что жизнь прекрасна.