Читать книгу - "Я люблю время - О'Санчес"

Воркута… Все собираюсь узнать значение этого русского-нерусского слова, да как-то забываю… Колыма – то же самое: речка-златотечка, сам намывал помалу, а почему зовется так – хм?…

Хорошие бы края, да людей там многовато, и в земле, и на поверхности… Помню, один битый фраер, хороший мой приятель, интеллигент и сосед по шконке, уже в Хрущевские времена поднял шесть лет за одно лишь четверостишие:

В Колым-земле на тонну золота –

Десятки тонн костей и соли

Как результат Серпа и Молота

Во времена Железной Воли.

Прописных букв многовато, конечно, но и два года на строку, причем простому смертному, – тоже, извините меня (два года ему добавили за попытку побега.)

А тогда, в конце сороковых, воркутинские лагеря менялись на глазах, власти решительно вознамерились покончить с преступным миром – а почему бы и нет: если уж фашистского зверя добили в его логове, то дома, на советской земле, с помощью лиц, твердо ставших на путь исправления?…

Одним словом, воркутинский лагерный край, в отличие от магаданского, почти весь лежал под суками, кроме «восьмого угольного», где масть из последних сил держали воры, и «Кировской», которую заполнила масть, под названием «махновцы» – тоже суки, по большому счету, но иного толка, враги и первым, так называемым «красным шапочкам», и честным ворам. На пересылках случалось по-разному, в зависимости от состава вновь пришедшего этапа; этот, который обосновался и укрепился намедни, был сучий. Да еще и непростой: то была как бы ставка сучьего главнокомандующего, кочующая драга, перемалывающая и разделяющая человеческий материал в сучье золото и промышленные отходы от оного процесса.

Воров числилось всего четверо на сегодняшнем маленьком этапе, и они крепко надеялись попасть к своим, на «восьмерку». Все было в цвет до нынешнего дня, оставалось благополучно миновать сучью пересылку, но здесь начались кумовские зехера: все, от начальника конвоя до последней пидорной «машки» знали, что пересылка чужая, что ворам здесь – мучительная смерть, но на голубом глазу их определили именно туда, где их уже ждали на сучью правилку…

Конвойные сняли с них кандалы, ошмонали и велели ждать в каменном сарае, пока остальной этап в полусотню рыл загонят в баню, переоденут и отведут туда, в бывшую церковь, ждать сортировки и попутного этапа на места дальнейшей отсидки. Потом и воров повели в баню. В иное время порадовались бы простору и горячей воде… «Умрете чистенькими» – шути, шути, конвойный, давай, давай, твоя сегодня сила…

Воры посовещались коротко: может запереться, всем вместе вены вскрыть, чтобы либо к богу, либо в больничку. Но в местной больничке тоже сучья масть, туда попасть – еще и хуже будет. И муторно было ворам, и разбирало их противоестественное смертное любопытство: как оно там будет, на правилке? Может, каким-то неведомым чудом пронесет беду? Или смерть добудут легкую? Сахар невнятно пробурчал про какую-то возможную мазу, но это все понятно и уже неинтересно, какие еще тут могут быть мазы-козыри?…

Почему, хотелось бы знать, именно вологодские вертухаи такие злобные, хуже азиатских «зверьков», прямо чемпионы-ненавистники, куда до них собакам, также натасканным специально на человеческую плоть? Автомат на груди их людоедами делает, или в масле вологодском жёлчь подмешана? – Но никто не ответил на мысли Мазая, каждый в свое вслушивался. Мылись воры молча, да и о чем было говорить… Предстояло умирать в муках, или… Или, все-таки, сучью присягу принимать и позор? Нет, тут даже захочешь – до присяги дело не дойдет: Иван-Царевич, сучий атаман, шибко зол на воров за недавнюю резню на соликамской пересылке, где с полсотни сук одним махом на лунный этап отправили, ему теперь только кровь нужна, мстит и запугивает.

В сорок втором Иван Павлович Узорин еще был авторитетным босяком, видным вором, носил погоняло Бузор, потом ушел воевать в штрафные роты и в сорок пятом избыл срок, искупил своей и вражеской кровью, в звании старшего лейтенанта, с тремя боевыми орденами на груди. А в сорок шестом получил червонец за налет на кассу, вернулся «за колючку», сначала Нарым, потом Воркута. Там он вдруг понял, что его ни дня не воевавшие «братья», честные воры, с кем он кушал, с кем режим давил, заочно дали ему по ушам только за то, что он взялся Родину защищать на фронте, и они уже не братья ему, но господа, а его низвергли в простые мужики… Бузор с этим решением не согласился и на воров очень обиделся. И с радостью подключился помогать «хозяину» и «куму» выполнять решения Партии и Правительства по искоренению и перековке преступного мира, да так прытко взялся, что и товарищу Погодину в его пьесах не снилось. И уже под новой кликухой новые блатные законы править стал, воров ломать да ссучивать, куму жопу лизать… Бытовиков, «машек», политических фраеров из пятьдесят восьмой, «зверьков» из восточных республик и прочего черноземного быдла эти прогрессивные перемены в тюремной кастовой иерархии, понятное дело, не касались: их удел сидеть покорно и делать, что велят.

Конвойные даже и в церковные ворота заходить не стали, втолкнули – и снаружи засов заскрежетал. Утром откроют, тела уж у порога будут – «умерли от дизентерии», предварительно покромсав друг друга на бефстроганов. Левке Сахару, как самому образованному из воров, вспомнилась сцена в гоголевском «Вие», когда Хому провожают в ночную церковь, к ведьме в лапы.

Вошли, деваться некуда… Впереди Мазай, как самый старший, за ним двое в ряд – Колян Полковник и Ваня Примус, чуть сзади Левка Сахар. Старый вор Мазай вдруг унюхал и учуял непонятное сзади, но не косячное, а как бы даже наоборот…

– Мазай, держи… – Мазай принял из Ваниных рук холодное и неожиданное тяжелое… Ого! Пиковина…

– Сахар где-то добыл, – просипел Примус, предупреждая вопрос пахана. – Не порежься, остренная!…

– Уже. Добре, почудим напоследок. – Мазай поджал к ладони кровоточащий палец и сразу взбодрился: это предстоит веселая смерть, будет что о них бродягам вспоминать. Но Сахар-то каков шустрила! – Откуда пики надыбал, когда успел? Как пронес? Думать некогда. Непростой мальчишечка, но… Да что там – золотой пацан… Побольше бы о нем узнать, да уж не придется…

– Эй, мужланы! Чего стоитя, хлебалом щелкаетя? Все здеся уже протусовались по мастям, теперя ваш черед. К окну идитя, не заставляйте людей ждать.

– А кто тут люди-то, – гаркнул Колян Полковник, – в темноте и не видать? Может тут и не люди вовсе, а мумии епипетские в лаптях бярезовых…

– Сюда, сюда, молодые люди, к свету, тут как раз все отлично видно, кто в лаптях, кто в сапогах. – Воры тесной группкой – сквозь распахнувшуюся толпу – двинулись на голос. Пиковины в рукавах: махнуть и вымахнуть – секундное дело, но надо осмотреться, да хотя бы взглядом обменяться, чтобы всем вместе, дружно…

Спиной к окну, в настоящем, невесть где добытом кресле, целехоньком, даже красная обивка местами сохранилась, сытой глыбой восседал плечистый мужичина лет тридцати пяти-сорока: в правом окороке меж волосатых пальцев немецкий штык-нож плещется, с орлиной головой на венце рукоятки, по колену плашмя жадно постукивает, в левом кулачище настоящая беломорина дымится (только что для пущего форсу извлеченная и закуренная) – сам Иван-Царевич, бывший Бузор, а нынче, по-воровски если – Ванька-Крыса. За ним и сбоку – полукольцо из сук, с ножами и ломами, и вокруг всех, вдоль стен, – еще одно большое, из притихших мужиков, непричастных, но жадных до кровавой потехи зрителей…