Читать книгу - "День, когда мы были счастливы - Джорджия Хантер"

Теперь очередь Адама читать вслух. Он берет свою Агаду и смотрит в нее через очки в толстой оправе. У него узкий нос, высокие, точеные скулы и гладкая кожа, которую подчеркивает свет свечей. Он выглядит почти царственно. Адам Эйхенвальд появился в доме Курцей несколько месяцев назад, когда Нехума разместила в витрине магазина тканей объявление «Сдаю комнату». Недавно умер ее дядя, и после него осталась свободная спальня, а квартира, хотя в ней еще жили двое младших, стала казаться Нехуме пустой. Больше всего Нехума любит, чтобы за обеденным столом было многолюдно. Когда Адам заглянул в магазин, чтобы узнать условия, она пришла в восторг и тут же предложила ему комнату.

– Какой симпатичный молодой человек! – воскликнула Терза, сестра Сола, когда он ушел. – Ему тридцать два? Выглядит на десять лет моложе.

– Он еврей, и он умный, – добавила Нехума.

Каковы шансы, шептались женщины, что юноша – выпускник архитектурного факультета Львовского политеха – покинет дом 14 по Варшавской улице неженатым? И действительно, через несколько недель Адам и Халина стали парой.

Халина. Нехума вздыхает. Обладательница необъяснимой гривы медово-светлых волос и сверкающих зеленых глаз, Халина самая младшая и самая миниатюрная из ее детей. Однако недостаток роста она десятикратно компенсирует характером. Нехума никогда не встречала настолько упорного ребенка, способного уговорить кого угодно. Она вспоминает, как пятнадцатилетняя Халина, пустив в ход свое обаяние, упросила профессора математики не выносить ей выговор, когда он обнаружил, что она пропустила урок, чтобы попасть на утренний сеанс «Неприятностей в раю»^[20] в день премьеры, и как в шестнадцать она за несколько минут до отправления убедила Адди поехать с ней на ночном поезде в Прагу, чтобы встретить их общий день рождения в Городе тысячи шпилей. Адам, благослови Бог его сердце, явно очарован ею. К счастью, в присутствии Сола и Нехумы он исключительно почтителен.

Когда Адам заканчивает читать, Сол произносит благословение над оставшейся мацой, отламывает кусочек и передает блюдо дальше. Нехума слушает тихий хруст пресного хлеба, совершающего свой путь вокруг стола.

– Благословен ты, – поет Сол, но внезапно замолкает, когда его прерывает пронзительный плач.

Фелиция. Покраснев, Мила извиняется и встает, чтобы взять малышку из колыбели в углу комнаты. Пританцовывая, она тихо шепчет на ушко Фелиции что-то успокаивающее. Как только Сол начинает снова, Фелиция изгибается в своих пеленках, ее личико кривится и краснеет. Когда она плачет во второй раз, Мила извиняется и торопливо уходит по коридору в спальню Халины. Нехума идет за ней.

– Что такое, любимая? – шепчет Мила, потирая пальцем верхнюю десну Фелиции. Она видела, как Нехума делала так. Фелиция поворачивает головку, выгибает спину и плачет еще громче.

– Может, она голодная? – спрашивает Нехума.

– Я недавно покормила ее. Думаю, она просто устала.

– Давай, – говорит Нехума, забирая внучку у Милы.

Глазки Фелиции крепко зажмурены, ручки сжаты в кулачки. Ее рыдания выходят короткими пронзительными криками.

Мила тяжело опускается в изножье кровати Халины.

– Мама, мне так жаль, – говорит она, стараясь не перекрикивать плач Фелиции. – Так неудобно, что мы нарушаем порядок. – Она трет глаза основанием ладоней. – Я едва слышу собственные мысли.

– Никто не возражает.

Нехума прижимает Фелицию к груди и тихонько покачивает. Через несколько минут крики переходят в хныканье, и скоро малышка снова затихает с умиротворенным лицом. «Это завораживает, радость держать младенца на руках», – думает Нехума, вдыхая сладкий миндальный аромат Фелиции.

– Глупо было думать, что будет легко, – говорит Мила.

Она поднимает покрасневшие глаза, кожа под ними прозрачно-фиолетовая, как будто недостаток сна оставил синяки. Она старается, Нехума это видит. Но быть молодой матерью тяжело. Период адаптации ее вымотал.

Нехума качает головой.

– Мила, не будь так строга к себе. Все оказалось не так, как ты думала, но этого и следовало ожидать. С детьми всегда все не так, как ты себе представляешь.

Мила смотрит на свои руки, и Нехума вспоминает, как в детстве ее старшая дочь больше всего на свете хотела быть матерью: как она ухаживала за куклами, качала их на ручках, пела им, даже понарошку кормила грудью; с какой гордостью она заботилась о младших братьях и сестрах, предлагала завязать им ботинки, перевязать марлей разбитые коленки, почитать перед сном. Но сейчас, когда у нее появился собственный ребенок, Мила, похоже, ошеломлена этим, как будто в первый раз держит ребенка на руках.

– Хотела бы я знать, что делаю не так, – говорит Мила.

Нехума тихонько садится радом с ней в ногах кровати.

– Мила, ты все делаешь так. Я говорила тебе, с детьми трудно. Особенно с первыми. Когда родился Генек, я чуть с ума не сошла, пытаясь разобраться. Просто нужно время.

– Прошло уже пять месяцев.

– Потерпи еще немножко.

Мила молчит.

– Спасибо, – наконец шепчет она, глядя на спокойно спящую Фелицию на руках у Нехумы. – Я чувствую себя жалкой неудачницей.

– Это не так. Ты просто устала. Почему бы тебе не позвать Эстию? Она управилась на кухне и может помочь, пока мы закончим трапезу.

– Хорошая идея, – вздыхает Мила с облегчением.

Она оставляет Фелицию с Нехумой и идет искать горничную. Когда они с Нехумой возвращаются за стол, Мила смотрит на Селима.

– Все хорошо? – одними губами спрашивает он, и она кивает.

Сол кладет на мацу ложку хрена, и остальные делают то же самое. Вскоре он снова поет. Когда благословение на корех^[21] завершено, наконец настает время трапезы. Блюда передаются из рук в руки, и столовая наполняется гулом разговоров и звяканьем серебряных ложек по фарфору, на блюдах горкой лежат засоленная сельдь, жареный цыпленок, картофельный пудинг и сладкий яблочный харосет^[22]. Члены семьи пьют вино и тихо разговаривают, опасливо избегая упоминаний о войне и громко интересуясь местонахождением Адди.

При упоминании Адди в сердце Нехумы возвращается боль, принеся с собой целый хор тревог. Его арестовали. Бросили в тюрьму. Депортировали. Ему больно. Страшно. Он не может с ней связаться. Она снова бросает взгляд на пустой стул сына. «Где ты, Адди?» Она прикусывает губу. «Не смей», – предупреждает она, но уже поздно. Она слишком быстро пила свое вино и утратила равновесие. Горло сжимает спазм, и стол превращается в размытую белую полосу. Слезы грозят пролиться, когда под столом ее пальцы накрывает чья-то ладонь. Яков.