Читать книгу - "Грех жаловаться - Феликс Кандель"

Обязательное нюхание цветов тоже отнимало время.

Но он приспособился очень быстро и нахально требовал добавки, как только пустела тарелка, а они приносили – куда денешься? – на виду у тех же пассажиров.

Дурляй давно уже не работал и кормился так, от поезда к поезду.

К чему работать, когда сыт?

Только щеки провисли до плеч, щеки-карманы, и был он похож на старого спаниеля, которого по утрам гримировали под болонку, – но об этом потом.

– Секрет утерян, – повторил Лопотун и мудро улыбнулся. – Кто знал, тот позабыл. Кто умел, тот разучился. А эти... – кивнул в сторону кухни. – Не умеют, не знают и не хотят.

Дурляй проглотил кусок, так и не прожевав, подрыгал шеей, чтобы легче прошло.

– Что же тогда делать? – спросил. – Это вы знаете?

– Знаю, – сказал Лопотун. – Запивайте кефиром. Пришли, выпили стакан кефира, заглотали этот кошмар – и бегом отсюда. Поверьте старому язвеннику: другого пути нет.

– Кефир-то зачем?

– От изжоги, гражданин, от изжоги.

Дурляй встал, поглядел обидчиво, запыхтел грозно.

– Будь ты проклят! – от всей души пожелал он и передернулся от ненависти. – Смутьян. Подстрекатель. Ниспровергатель. Да мне никогда не было так хорошо!

В ярости пошел прочь.

– Будь ты проклят!..

– Кефиром, – посоветовал Лопотун сам себе. – Запивайте кефиром. Другого пути нет.

И скорбно засутулился над узелком на платке.

Над тобой творят зло, объясняют великой целью, и только потомки разберутся однажды, зря ли ты страдал. Если смогут в этом разобраться. Если захотят. Если им дадут это сделать. Если самим не придется сидеть на площади в ожидании экспресса.

А рядом играла в "дурака".

За одним из столиков.

Старики-пенсионеры – нескончаемый Божий день.

Десятилетиями резались в "дурака" за этим столиком, и сотни стариков оставались в дураках тысячи раз по-разному.

Одинаковых дураков не было и не будет, и это одно из подтверждений сложности и многообразия жизни...

В час дня ему выносили из кафе телефон на длинном шнуре, и Лопотун наговаривал очередной репортаж с места событий, минут на двадцать, без черновика и готового текста, прикрыв глаза, запрокинув голову, чуть подвывая на гласных, а в студии записывали его на пленку, относили к начальству на прослушивание, к вечеру пускали в эфир.

Эфир...

Что это такое – эфир?

Уж не то ли место, где обитают души?

А если оно так, на какую волну настроены души ушедших? На среднюю, короткую, на УКВ? Может на все сразу?

Вот он выходит в эфир, и вот они настраиваются на прием, души его родителей, узнают голос, вникают в его речь, в которой так мало смысла...

Его программа называлась просто – "Давай закурим".

Сядем, закурим, вытянем натруженные ноги, поговорим за жизнь, и звуки на площади подбавляли правдоподобия.

Каких-то двадцать минут в полдень: можно и потерпеть.

Он мог бы наговорить еще, без ограничения времени, за сверхурочные с премиальными, но у них в отделе был потолок по зарплате.

Потолок по романтике, которая засоряла эфир.

И были уже симптомы. Случались паузы. Зловещие предупреждения, которыми пренебрегали.

То звук доходил с трудом: мятый, ободранный в давке звук. То исчезали, как не были, отдельные слова. А то и целые передачи пропадали – неизвестно куда. Их готовили, их записывали, утверждали и оплачивали, а они срывались с вышки-антенны, ударялись об утрамбованный эфир, вяло сползали на землю – как из забитой мясорубки – перемятым словесным фаршем.

Молодежь любила его передачи, переложенные бодрой музычкой, и удивлялась неугомонности этого человека, который на рассвете вел репортаж из пустыни, а в полдень из тайги или тундры, из кабины стратостата – высоко под облаками, из угольной шахты – глубоко под землей.

Даже командировочные выплачивали ему за проезд к местам удивительных событий, и только в ведомости за зарплату хотелось расписываться невидимыми чернилами.

Два раза в месяц: можно и потерпеть.

Подрастая, молодые переставали его слушать, но на смену им тут же появлялись новые. Новые лезли и лезли, как паста из тюбика под умелой рукой. Новые и не подозревали, что предыдущей порцией пасты кто-то уже вычистил зубы...

Лопотун стеснялся своих передач, не слушал себя по радио и на могилу к родителям не ходил – по той же причине.

Вдруг скажут они, души его родителей: "Что ж ты, сынок? Такие подавал надежды..."

Но жизнь уже не переменить.

Одну только жизнь: можно и перетерпеть...

6

Скрипачу Непоседову приснился сон.

Четкий, в деталях: разглядел без помех.

Ходит по огромному скотному двору, в фартуке, резиновых сапогах, с большой совковой лопатой и подбирает за коровами.

Он подбирает, а они подбавляют ему работы.

Он подбирает – они снова стараются.

Сена у них много, пойла вдоволь: махать – не перемахать лопатой до конца дней.

Грязь. Серость. Тоска.

Навоз.

А в вышине, в голубом благодатном просторе клином летят журавли, свободные, неукротимые, и перекликаются гордо.

Отбросил лопату, разбежался по двору, замахал руками, оторвался чуть от земли, потянул тяжело по-над самым навозом... но выскочили отовсюду мужчины в фуражках, повисли на ногах неодолимой тяжестью, проволочились пузами и обрушили его обратно.

В грязь.

В серость.

В тоску.

И снова он ходит по двору с большой совковой лопатой, а могучие коровы стараются назло, без передыха, и цепь волочится по грязи.

От ноги к столбу.

Курлычат журавли в нескончаемой синеве просторов, как зовут за собой, а он хватает припасенную заранее двустволку и шарахает по ним дуплетом.

Чтоб не манили, заразы!..

– Ну и ну, – завопил Балахонкин, выслушав его рассказ. – Прекрасный для меня номер!..

Cальто скрутил от восторга.

– Сбежим?.. – зашептал Непоседов. – Ты да я – за журавлями!

– Нет, – сказал Балахонкин. – Здесь скоро будет сплошной цирк. Здесь мне – по специальности.

И пошел угощать львов колбасными обрезками. А те – вечно голодные – брали у него из рук и лизали ладони теплыми, шершавыми языками.

Ему было щекотно.

Укротитель по кличке Цыплятов бил своих подопечных.