Читать книгу - "Бумажный герой - Александр Давыдов"

лупил в бока мирозданья, будто в тамтам. Гром разносился по всему пространству, будто это громыхал по небу какой-нибудь древний бог на своем шарабане. Правда, до тебя, друг мой, он вряд ли донесся, заглушенный информационным шумом повседневности. Что ж удивляться, коль и все люди глухи к предвестью величайших перемен, что до поры не затрагивают их частной жизни, а их пугают лишь мелкие во вселенском масштабе неприятности, как то: землетрясения, цунами, падение биржевого курса, тотальные или же локальные войны и тому подобное? Что за дело человечеству, если сменится пара значков в зубодробительной формуле какого-то ученого педанта, ведущего рекогносцировку на, так сказать, передовых рубежах науки? Даже и коллеги сразу объявят его постиженье сомнительным. Да они уж, мученики интеллектуального прогресса, и так все мирозданье давно сделали сомнительным, самим себе заморочив голову: оно теперь вовсе не простодушная музыка небесных сфер, не внятная механика, а именно что витиеватая формула, лишенная какой-либо наглядности, где даже со Временем, которое наш тиран и воплощенье вселенского рока, поступают весьма немилосердно, возводя его в квадрат [над строкой: «Квадратное время еще более томительная чушь, чем время округлое».], дифференцируя, интегрируя и подвергая уж не знаю каким изощренным математическим манипуляциям-надругательствам. Я ж невероятным усилием воображенья как бы воссоздал для себя наглядность вселенной, чтобы превратить ее в дом, уютный для всех и [нрзб].

Ты оставался для меня безответен, зато мне будто слышался едва различимый ответ, словно из какого-то параллельного пространства откликались соседи. Что это было – тюремная азбука из ближней камеры [на полях: «Жаль, что не владею ни ею, ни даже азбукой Морзе».] – имеется в виду из другой вселенной, где иной закон, иная благодать, а время и вовсе течет вспять, от смерти к рождению, оттого страх жизни там столь же всесилен и неотступен, как наш страх смерти – или, возможно, склочники из соседнего мирозданья так выражали недовольство устроенным мною тарарамом? Однако, скорее, мне попросту отзывалось эхо, – эта вольная нимфа, что нам вторит даже из самых глухих и немых пространств.

Поверь: всего лишь деревянным молотом я выровнял бока вселенной, тем вызвав обильный звездопад, как бывает роскошной августовской ночью. (Мелкие звезды мне сыпались за ворот, там покалывали; от этого небесного сора у меня на коже образовались мельчайшие язвочки, я даже испугался, не подцепил ли какую-нибудь звездную болезнь, но обошлось.) Можешь понимать это действие метафизически, экзистенциально, метафорически, концептуально – или же в самом прямом смысле. Тут с меня, в общем-то, взятки гладки. Ты ж наверняка помнишь: в стародавние годы мне удалось откосить от армии посредством диагноза «шизофрения», признанного даже и военно-медицинской комиссией при всей ее строгости, беспощадности, неподкупности и недоверчивости, который так и не денонсирован. А ведь по мнению некоторых мозговедов главный симптом этой мистической болезни – так сказать, буквализация метафор. Другой вопрос, болезнь ли это или чистая поэзия в первозданном смысле? Однако поверь, метафора не метафора, а труд был сродни физическому, поскольку вселенная упруга, будто резиновая: она упорно сберегала собственную сферичность, что, надо признать, весьма экономная форма. (Кстати, оказалась вполне прочной, – я-то боялся, что вдруг да пойдет трещинами, куда утекут все наши расхожие ценности или, наоборот, просочится какая-то неумопостижная муть.) Оттого мое сердце, самое натуральное, человеческое, подчас трогательно-отзывчивое, обремененное чувством, временами билось ни в склад ни в лад, иногда ж вовсе замирало, – и не было страшней этих пробелов существования, глухих, как бездонные пропасти.

Но это я чуть отвлекся, потому спешу уточнить, что Полярная звезда, избежав звездопада, осталась на ей издревле назначенном месте, прочно забитая в точку севера, и отвес, к ней притороченный золотой нитью, наконец-то показал строгую прямизну вертикали, без чего б мой дом постоянно кренился, сколь бы ни прочны оказались его устои. И слезное озерцо, мне служившее нивелиром, сейчас свидетельствовало, что моя местность ровным-ровнешенька; теперь сделалась плоской, как всеобщая хорошенько избитая истина. Однако признаюсь, что в самом верху, на высочайшей верхотуре, я все ж сохранил купол. Во-первых, оттого что издавна заворожен куполами древнейших храмов и классических зданий, но, главное, чтоб не лишать земные ночи их упоительного покрова, любезного романтикам, мыслителям и влюбленным, который – обещанье рая и весть о нем. Вовсе квадратное пространство немногим лучше, чем время в квадрате. Да к тому ж, изведи я небесный купол, Солнце, что – источник жизни, и Луна, что – посмертное обиталище душ, сбились бы с путей, до конца перепутав и так своевольное время. И ты, мой друг, хоть изредка поднимай взгляд к манящему куполу с благодарным чувством, что я его сберег для мечтателей. Признаюсь: когда и его пытался подровнять той же киянкой, добиваясь совершенной дуги, на меня откуда-то сверху, капля за каплей истекли воды: образовалась некая течь, как часто бывает при ремонтных работах.

Помнишь, тебе рассказывал, как соседи сверху устроили у меня в комнате ночной потоп? Я проснулся в страхе, расслышав сквозь сон тихую, однако настойчивую капель, притом что как раз и неслучайно видел влажное сновидение с жуткими утопленниками, змеями, ужами и болотными жабами. А потом мне еще закатили неприличный скандал пострадавшие соседи снизу, трясущиеся над своим евроремонтом. Теперь, во избежание неприятностей, я спешно забил пробоину подвернувшимся кучевым облаком, будто губкой.

[Далее несколько строк размыто верхними водами и приписка в конце: «Чему удивляться, коль в грандиознейшей из книг помянуты верхние воды? Впредь надо быть поосторожней. Кто ж, однако, теперь может со мной соседствовать наверху? Не иначе как ангелы».]