Читать книгу - "Малые святцы - Василий Аксёнов"

— Вот как.

Осталась мама разговаривать со встретившейся нам Анной Григорьевной Билибиной, фельдшерицей, много не доходя до нас уже заулыбавшейся улыбкой белозубой нам, я, поздоровавшись, один направился до дому.

В сумерках уже, встревожив задремавших было сорок, привёз на гусеничном тракторе хфермер, Сергей Замятин, как монополист транспортных услуг дерушшый со стариков деньгой и водкою нешшадно, нам из леса последний зарод сена, в дом забежав, расчёт — заначку мамину, водки бутылку пол-литровую, и деньги — получил и убежал, уехал после, а я пошёл заворы загораживать.

Там, в огороде, мне и вспомнилось.

Бабушка моя по материнской линии Анастасия Абросимовна, по рассказам мамы и её сестёр, была женщиной очень кроткой. Голоса никогда ни на кого она не повышала, но все её при этом слушались неукоснительно. Детей своих она величала Елена-матушка, Таисья-матушка, Иван-батюшка… Отец её, Абросим Иванович, мой прадед, завалил в своё время сто сорок пять медведей, а сорок первый чуть не задавил его, помял-то ладно. Перед тем ещё, как их семейство расказачили и раскулачили, пришёл он к дочери Анастасии рано утром, проведать чё-то её вздумал, чаю морковного попил с шанюжками и говорит: пойду, мол, в лес, охота-то закончилась, слопцы спущу да ловушки разберу, чтобы собаки не попали. Ушёл. Сел в лесу на колодину и помер. А муж её, Димитрий Истихорыч, мой дедушка, заявился как-то рано утром домой от полюбовницы, встретился с ней, с женой своей, в ограде — пошла к колодцу за водой та — и, разобиженный прохладной встречей, вырвав из рук её коромысло, отходил им её, родную, после чего она на одно ухо и оглохла. А умерла она, НастасьяАбросимовна, в Игарке. От цинги. Земля ей пухом, в вечной мерзлоте-то, Царствие Небесное ей, моей бабушке. Что никогда её не видел, сокрушаюсь, надеюсь смутно: доведётся.

Вспомнил я это, и на ум мне пришла другая Анастасия. Настя Цоканова, Цоканиха, Настя-Кобыла.

Было у Насти когда-то три сына. Два брата-близнеца служили срочную матросами на Чёрном море и оба враз как-то погибли. Я думаю, служили они на линкоре «Новороссийск» — по времени и по месту службы совпадает. Третьего, младшего, тут, в Ялани, на кемском песке зарезали — выпивал он с кем-то ночью там, на берегу, отмечал какой-то праздник, запозднившись. У Анастасии Мефодьевны после этого с головой что-то и случилось — дурочкой сделалась, ненормальной, и называться стала просто Настей, а прозываться так: Кобылой. Осталась у неё дочь. Работала она в яланском рыбкоопе кладовщицей и, уходя на работу, запирала мать дома, чтобы та по деревне не чудила. Увидев нас, ребятишек, Настя стучала нам в стекло окна, вплюснувшись в него носом, и просила слёзно её выпустить. Мы её выпускали. Играла она с нами в футбол, в чижа, в прятки, в лапту и даже в бабки и в пристенок на деньги. Мы не дрались с ней и её не обижали, относились к ней, как к своей. В гололедицу она попала после под машину, под лесовозовский прицеп, неделю пожила ещё да и скончалась, завещав дочери, чтобы созвали на поминки всех нас, ребятишек, её товарищей по играм. Были мы там, киселю напились, блинов наелись.

Вернулся я в дом.

Поужинали мы.

За окном совсем уже стемнело.

Сидим у камина. Отец, опустив руки вдоль ножек стула и покачиваясь на нём вперёд-назад, спрашивает:

— Ну дак и чё у них там, а?

— У кого? — переспрашивает мама.

— Да у кого… У этого… У Николая.

— А кто их знат, — отвечает мама. — От него же слова не добьёшься. Да чё, ничё, поди, хорошего… Ей же, барыне, всё денег мало, как царице. А он… ты, вишь, сейчас народу-то не платят… И не довольна. И не следит за ним — носки, разулся-то, дырявые. Рубашки сам, наверное, себе стират? Хоть бы уж дочек постыдилась.

— Ну дак квашня-то еслив, то уж чё тут, — говорит отец.

— Ну чё теперь?.. Жить как-то надо, — говорит мама. — Детей не бросишь, не оставишь… Нельзя, конечно, сильно поддаваться, и я так думаю, но коль такой он… И муж за гуж, как говорится, баба — за другой. А ей вот надо, чтобы денег много приносил он… Бог ей судья. Олег, ты почитал бы.

Взял я со спинки дивана Евангелие. Прочитал:

«Сие сказал Я вам, чтобы вы не соблазнились…

…

Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир».

Помолчали. Чуть спустя:

— Господи, Господи, — говорит мама. — И как вместишь тут… с нашей жизнью.

— То да сё да потому, — говорит отец. — И чё попало. Оно где тёмно, дак уж тёмно…

— Новости-то свои будешь смотреть? — спрашивает его мама. — Им идь пора уж и начаться — девять.

— Ага, смотреть.

— Ну, слушать.

— Ну их.

Сказал отец так, поднялся со стула и утопал в свою берлогу.

— Ты чё, уж спать?

— А чё мне делать?

Ушла к себе вскоре и мама.

Протопился камин, задвинул я заслонку. Посмотрел на розовые, дотлевающие угли.

Подался к дивану, лёг на него. Взял было «Волхва», раскрыл его, но читать не смог: слова в бессмыслицу слипаются, как в кашу, — не создают пространства представления. Захлопнул, отложил книгу. Включил радиоприёмник. Долго искал, настраивал — шипело и трещало только в динамике, да звягой лисьей прорывалась речь китайская, неслась, как в непогоду облака, клочками по эфиру. Всё же поймал, удерживаю еле: сначала пел Фёдор Иванович Шаляпин — хоть и тихо слышалось, оттуда будто, с Волги, до Сибири доносилось, но всё равно мощно, растревожило меня, как отрока, а после там же, на той же волне, гитара зазвучала — Стенли Джордан — красиво, очень уж меня растрогал.

Слушала ли в это время их и ты, моя Медведица, скрыв зрачки за хвойными ресницами, руками трогая свои колени?

Ночь. Собаки лают.

Я забылся.